Не гореть!
Шрифт:
А теперь, узнавая все больше, уже не понимала, как можно добровольно от него отказаться. Потому что она по-прежнему верила тому, что помнила, но не тому, что видели ее глаза.
Бригада вернулась только к четырем вечера, грязная, обугленная, уставшая. Хотя не такая злая, как после пожара высотки — обошлось без жертв и излишних эксцессов.
Дождавшись, пока ребята придут в себя и, как минимум, примут душ и доберутся до кухни, но подгоняемая временем, которого в рабочем дне полковника Пирогова оставалось все меньше,
Тот торчал в учебке, разгребая какие-то бумаги. На звук открывшейся двери он поднял голову и удивленно спросил:
— А чего одна? Могла б Жорика для компании прихватить.
— Я не… — начала она и запнулась. И будто в пропасть — шагнула к нему. Страшно, а не шагнуть нельзя. — Жора ест. Нехорошо отвлекать человека, когда он ест.
— Действительно, нехорошо, — согласился Денис. — Меня можешь отвлечь — я не ем.
— У меня отчет… и дневник практики подписать надо. Я закончила.
— А мне надо поговорить.
— Нам не о чем говорить, — на удивление спокойно ответила Оля. И даже голос не дрогнул. И даже слезы не полезли. Только крепче сжала в пальцах папку с документами. Так, что побелели костяшки.
— Есть, и о многом. Для начала можно о твоей сестре.
Оля вскинулась и прижала отчет к груди. Огромные ее глаза стали еще больше.
— Вспомнил все-таки, — прошептала она.
— Случайно, — мрачно выдохнул Денис. — Нечего вспоминать. Не было ничего!
— У тебя, может, и не было. А у нее было все по-настоящему! Она тебя, Басаргин, любила, а ты ее бросил именно тогда, когда она больше всего нуждалась в поддержке!
— Ты рехнулась? — ошалело уточнил он и вскочил на ноги, громыхнув стулом. — Это бред!
— Это не бред! Диана говорила о тебе! И знаешь что, Дэн? — Оля подалась к нему. — Это ты рехнулся, когда думал, что тебя не ударит по тому же самому.
Он молчал некоторое время, сцепив зубы так, что под кожей с уже пробивающейся щетиной заходили желваки, и не сводил глаз с Олиного лица. От сумасшествия его отделяло лишь отчаянное желание сохранить свой разум.
— Ты и ударила, да? — наконец проговорил он и кивнул на папку. — Отчет свой давай. Подпишу.
Оля с трудом сглотнула и, чувствуя, как почти подкашиваются ноги, не выдержала, прижалась лбом к собственным бумагам. Плечи ее вздрогнули — и только услышав горький всхлип, она поняла, что сама и всхлипнула.
Дернулась от папки и снова вперилась в его перекошенное от гнева и боли лицо. Он никогда ее не простит. Она сама себя никогда не простит за то, что сейчас делает. Вот только выдавить хоть слово она не могла.
Басаргин протянул руку и взял ее документы. Наклонившись к столу, быстро оставил несколько росчерков в отчете и дневнике и сунул ей обратно.
— Если она утверждала, что у нас что-то было — это ложь, — сказал он. — А если ты веришь, что я мог бросить ее из-за пожара — то нам действительно не о чем говорить.
С тем и вышел, оставив Олю одну.
Она нашла его в морге спустя еще час, как только смогла хоть как-то совладать со слезами, которые, сволочи, все-таки скрутили ее, едва в коридоре смолкли шаги. Ее взросление продолжалось на полу учебки, где она так и не справилась с собой. Папка выскользнула из ладоней, неожиданно ослабевших, и листки рассыпались под ногами. Пришлось ползать, собирать. И захлебываться рыданиями, не дающими ни дышать, ни жить.
Спроси ее, о чем она плачет — едва ли нашлась бы, что на это ответить. Потому что правильное в ее понимании вдруг стало с ног на голову и превратилось в нечто уродливое и даже подлое.
Потом она торчала в туалете, надеясь, что никто туда не забредет, и умывала покрасневшее и опухшее лицо холодной водой из-под крана. Дышала воздухом в открытой форточке. И, наконец, долго курила, чувствуя пустоту в голове, которой никогда не было — там звучал непривычный гул, тогда как обычный рой мыслей ушел, едва Дэн выбил из нее весь остаток уверенности в собственной правоте и праведной злости всего несколькими словами.
Но до состояния полнейшего отупения она так и не дошла, а жаль.
Почти в шесть вечера, когда полкан наверняка уже свалил из части, Оля опомнилась, что нет ни подписи, ни печати. Рванула было в приемную, но застала только прихорашивающуюся Варьку.
Плевать. Об этом она подумает с утра. В конце концов, поезд после обеда. Можно прибежать к восьми и шлепнуть.
Плевать. В морге Дэн, который теперь совсем на нее не глядит, и мужики затеяли бильярд. Шумные и веселые. Перешучивающиеся и постоянно что-то жующие.
Плевать. В эту смену их вызывали всего лишь еще один раз. И после отбоя некоторым даже удалось поспать. Сон у пожарных специфический. Храп раскатистый. Фиг уснешь, но, как показывала практика ее последних недель, — можно и так.
Плевать. Она не сомкнула глаз. И почему-то ей казалось, что и Денис — тоже. Как можно спать после того, что она ему сказала?
Это потом, в вагоне, мерно покачивающемся в такт ее дыханию, она впервые позволила себе начать думать. До этого не получалось. Ни его слова, ни свои она не могла воспринимать спокойно в отрыве от действительности.
А сейчас наступила долгожданная отсрочка. Передышка, которую она дала сама себе. Две недели абсолютной тишины, когда внешне — она занята дипломом и бегает по институту, но в собственной черепушке проживает целую жизнь. Думая. Думая. Думая.
То, что происходило внутри нее, никакому анализу не поддавалось. Говорила ли она с Варфоломеевым, делала ли пометки для дипломной работы, собирала ли материал, встречала ли людей на больших широких улицах, на которых оказывалась. Она думала. Думала о Денисе. И думала о том, что добилась желаемого — он отстал.