Не говори ты Арктике - прощай. Когда я был мальчишкой
Шрифт:
– Первый взвод – бить по озеру!
С уцелевших лодок и плотов сыпались автоматные очереди, а из воды, покрасневшей от крови, слышались жуткие крики утопающих. Разорвался снаряд, и меня больно ударило в лоб комком земли, Я быстро протер глаза и мгновенье, остолбенев, смотрел на Митрофанова. Согнувшись, он с бессмысленной улыбкой держался обеими руками за живот, а на его шинели расплывалось темное пятно.
– Костя!– закричал я.– Костя!
– Жжет, сволочь…– падая, проговорил Митрофанов.
– Стреляй!– срывая голос, закричал мне Володя.
Несколько десятков немцев уже выбрались на берег и лежали, не в силах поднять головы, а ветер отгонял куда-то в сторону лодки и плотики, нагруженные
Ничего со мной не случилось – слегка контузило, помяло землей, и день-другой звенело в ушах.
Танк, что утюжил нашу траншею, поджег Володя – взорвал гранатой закрепленные на задней броне канистры с горючим. Он бросал гранату в упор и не уберегся: крохотный осколок пробил ему висок. Володя умер мгновенно и не видел, как подоспевшие тридцатьчетверки смяли вторую волну атакующих немцев.
Не узнал Володя и того, что за несколько минут до него осколком разорвавшегося в траншее снаряда был наповал убит Сергей Тимофеевич.
Они встретились и полюбили друг друга живыми, и смерть их не разлучила. Мы похоронили их рядом, в братской могиле, вместе с маленьким Митрофановым и многими другими нашими товарищами.
У меня пропали слезы, и я не мог плакать. Но в ту минуту, когда мы стояли на краю могилы и отдавали последний долг погибшим, я впервые понял, что означают слова – сердце обливается кровью. Я смотрел на Володю и Сергея Тимофеевича и думал, что больше никогда в жизни не смогу улыбаться. Виктор Чайкин и Юра Беленький что-то говорили: видимо, что война есть война, но у меня звенело в ушах, и я ничего не слышал.
Дав прощальный салют над братской могилой, мы покинули озеро, из которого еще много лет, наверное, люди не будут пить воду, и луг, на который невозможно было ступить – его устилали трупы. Кто-то сказал, что «труп врага хорошо пахнет». Я сознаю, что буквально понимать этот афоризм нельзя, но все равно он мне кажется циничным и бесчеловечным.
И мы вновь пошли по лесным дорогам, вступая иногда в стычки с мелкими группами немцев, растерянных и подавленных, потерявших всякое представление о том, что происходит в мире и что творится на их земле.
В эти дни я получил от мамы письмо. Она уже знала, что я на фронте, и умоляла меня беречь себя.
И я сочинил ей ответ, который, будь он получен в мирное время, мог бы вызвать улыбку. Это было вольное изложение есенинского «Письма к матери», переписанного всей ротой под диктовку Васи Тихонова. Помню, что чуть ли не все солдаты бросились тогда писать домой, и многим мамам, наверное, почта доставила письма, кончающиеся немыслимо прекрасными строками:
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть…
ОБМАНЧИВОЕ СОЛДАТСКОЕ СЧАСТЬЕ
Если бы посторонний, равнодушный человек мог взглянуть на эту сцену, он бы решил, что мы перепились и сошли с ума.
Мы палили в воздух из винтовок, автоматов и пистолетов, обнимались и целовались, орали и ударялись вприсядку, качали Локтева, офицеров и друг друга – никогда и нигде потом я не видел, как плещется через край море человеческого счастья: наши взяли Берлин.
Второго мая мы праздновали День Победы. Мы были твердо уверены, что война окончена и никто больше не будет в нас стрелять. И все думали об одном: быстрее домой! Теперь всем очень хотелось жить – не в окопах, не в чужих лесах или домах с остроконечными крышами, а в своей – пусть голодной, опустошенной, вдовьей, сиротской, но бесконечно родной стране, среди мальчишек и девчонок, женщин и стариков, говорящих на русском языке.
Мы были беспечны в своем неведении. В эти дни произошел немыслимый ранее случай, в правдоподобность которого трудно было поверить. Несколько бойцов, находясь в боевом охранении, разделись и задремали на солнышке, намертво забыв про лес, немцев и войну. Их разбудило осторожное похлопыванье по плечам. Немцы! Они запрудили всю поляну, их было человек двести, каких-то странных и не похожих на немцев немцев. Пока ребята протирали глаза, к их ногам полетело оружие, и обер-лейтенант на ломаном русском языке доложил полураздетым растяпам, что вверенная ему рота добровольно сдается в плен.
Подполковник Локтев хватался за голову, бил кулаком по столу и хохотал – явно не зная, что делать: награждать растяп или отдавать их под трибунал. В конце концов он решил провести среди личного состава полка беседы и дело замять.
И весна пришла под настроение – чудесный солнечный май сорок пятого года. Словно учуяв конец войны, природа тоже вышла из окопов, осмотрелась и расцвела. В большой деревне, где мы стояли, зазеленели палисадники, заулыбались сады. Измочаленные апрельскими ветрами и дождями, рассыпались высушенные солнцем обрывки фашистских плакатов на стенах домов: «П-С-Т!», «Враг подслушивает!», «Берлин останется немецким!» Возвратившиеся в деревню немцы соскабливали со стен плакаты – с тем же усердием, с каким, наверное, наклеивали их месяц назад. Немцы были тихие и покорные, они привели домой своих кормленых черно-белых коров и предупредительно угощали нас парным молоком, а бургомистр, необыкновенно вежливый старичок, непрерывно кланялся и покрикивал на соотечественников сухим металлическим голосом.
Наша хозяйка, долговязая фрау Кунце, была особенно услужлива, и не без оснований: на ее доме стояла каинова печать. Когда мы первого мая вошли в деревню, из всех окон торчали белые флаги. Но Ряшенцев зря потирал руки, радуясь, что батальон обойдется без потерь: в нескольких домах и в кирке, венчавшейся вместо креста каким-то петухом, за белыми флагами капитуляции скрылись эсэсовцы. Их огнем было ранено несколько солдат. Узнав об этом вероломстве, взбешенный Локтев вызвал самоходки, и немцы поспешили капитулировать – на этот раз по-настоящему. А с «нашим» домом получился конфуз: командир самоходки протаранил кирпичную стену и провалился в глубокий погреб. И вот уже несколько дней из проломанной стены нелепо торчал стальной зад огромной машины, которую нечем было вытаскивать – самоходки сразу же после боя умчались на другой участок.
С этим «постояльцем» фрау Кунце никак не могла мириться: «русиш панцер» мешал ей войти в погреб, где хранились припасы. Сначала мы тоже огорчались и бегали одолжаться в другие дома, а потом – голь на выдумки хитра – нашли выход из положения: худой и верткий Юра Беленький залезал в башню самоходки через верхний люк и проникал в погреб через нижний, Так на нашем обеденном столе появился «зект»– отличный яблочный сидр, разные компоты, варенья и соленья, заготовленные хозяйственной фрау отнюдь не для поправки советских солдат. Но нам рассказали, что на герра Кунце, местного нацистского бонзу, удравшего за Эльбу несколько дней назад, гнули свои спины четверо украинских девушек, так что мы ели добытые из погреба продукты без всяких угрызений совести. Впрочем, фрау Кунце и ее двух мальчишек никто не обижал. Младшего, общительного шестилетнего Карла, охотно ласкали соскучившиеся по детям солдаты, а старшего не любили: он держался настороженно, исподлобья смотрел на нас белесыми глазами недозревшего гитлерюгенда, и при его появлении Юра немедленно цитировал маршаковские строки: