Не хочу быть полководцем
Шрифт:
Словом, и здесь неудача. Пришлось опять идти к князю. Но мои слова про Собакину, возможный блуд с прочими претендентками и так далее не помогли. Под конец моего с ним разговора он снова впал в раздражение и проскрипел:
– Как я решил, так и будет. И скорее Москва сгорит, нежели я от своего слова отступлюсь.
Меня словно током пробило. Князь даже отшатнулся – так сильно я изменился в лице. Да что князь, когда Тимоха, который находился на отдалении, и тот вскочил на ноги и уставился на меня. А я стою, губами шевелю, а сказать ничего не получается. И как это я забыть мог? Совсем уже за сердечными делами голову потерял и мозги тоже. Наконец выдавил:
– Сгорит, говоришь? А если и впрямь сгорит – откажешься?
– Ты, что ли, ее подожжешь? – буркнул Долгорукий.
– Я человек православный. – И крест из-за пазухи извлек. – Но вот на этой святыне тебе ныне клянусь, что ее и впрямь татары спалят. – И крест целую. – А потому лучше всего тебе было бы назад повернуть. Прямо сейчас.
А сам память свою тереблю, информацию по грядущему пожару вытягиваю. Ага, есть. Отыскалась дата. Вроде бы двадцать четвертого мая это случится должно. Так. Хорошо. А сегодня что? Кажется, Долгорукий поутру про день памяти благоверных князей-мучеников Бориса и Глеба вспоминал. Ну и что толку, если я дату не знаю.
– И когда ж она, по-твоему, сгорит? – Это князь голос подал.
Даже не скрипит он у него. Скорее уж насмешка в нем слышится. Ну да, чего на дурака сердиться? Ну поехала крыша у человека, в юродство впал. На таких не сердятся, таких на Руси жалеют. Блаженный ты наш, болезный…
– А какой ныне день был? – спросил я.
– Так память благоверных князей-мучеников Бориса и Глеба, – удивился Андрей Тимофеевич. – Я ж еще поутру о том сказывал. А его завсегда второго мая отмечают.
– Стало быть, через три седмицы она сгорит, – отвечаю я и – терять-то нечего, юродивый так юродивый – бухаю: – Видение мне было.
А что я еще скажу, как объясню? Нет уж, тут крути не крути, а без видения не обойтись.
Долгорукий на секунду замешкался. Оно и понятно. С такими вещами вроде бы не шутят и так просто эдакими сообщениями не разбрасываются. Чревато оно. Но видно было – сомневается человек. Не убедил я его. Это, скорее всего, виновата моя национальность. Порядочный юродивый должен быть обязательно русским. Тогда все в порядке. Тогда к нему прислушаются, речь его тупую истолковать попытаются, в наборе бессмысленных слов таинственный смысл станут искать, а иные, ноги ему помыв, еще и больных детей этой водой напоят. Тут же перед ним фрязин стоит, Константино Монтекки. А какой из фрязина юрод? Так, одна насмешка. И верить его пророчествам – не то что себя, а всю Русь святую не уважать.
– Бог милостив, – усмехнулся Андрей Тимофеевич. – Авось отобьемся. Да и не те у басурман силенки, чтоб до Москвы дойти. Их ныне лишь бы самих не трогали. Молод ты еще, фрязин, не знаешь, яко мы их всего-то дюжину лет назад шерстили. И в хвост, и в гриву. Князь Дмитрий Вишневецкий такую трепку им задал, что любо-дорого, а Данило Адашев ажно за Перекоп ихний хаживал и тамо, прямо в логове ихнем, яко у себя в терему хозяевал.
И осекся, испуганно посмотрев на меня. Я вначале не понял, а потом дошло – запрещенные имена Долгорукий упомянул, да еще с похвалой. Как их царь-то запугал! Прямо тебе лишнего слова не скажи.
– Не боись, Андрей Тимофеевич, – вздохнул я. – То меж нами разговор был, а я в доносчиках отродясь не хаживал. Да и не сказал ты ничего такого. Было же оно. И вправду воеводы эти татар лупили, так чего тут.
Может, зря я его ободрил? Может, надо было наоборот, усилить все да шантажировать этим? Мол, если царь дознается, что ты с похвалой об его изменниках отзывался, тебе, князь, точно не поздоровится. Оно, конечно, потом разберутся, что к чему, но допрежь того Григорий Лукьянович, с которым я на свадебке недавно пировал (это заодно вставить, чтоб страшнее), кровушки из тебя нацедит будь здоров. Точнее, наоборот – не быть тебе потом здоровым. Никогда. И выйдешь ты из его застенков седым стариком, как вон Семен Васильевич Яковля. А может, и вообще не выйдешь. Как Иван Михайлович Висковатый. А ведь умнейший человек был, не тебе чета. И чин у него – не воевода занюханный – царский печатник. Куда уж выше. Тебе рассказать, какой он конец принял да как его тело людишки Скуратова-Бельского терзали? Не надо? Тогда слушай сюда, Андрей Тимофеевич, и делай как я скажу, иначе…
Не догадался я до этого. Умная мысля приходит опосля. К тому же она хоть и умная, но какая-то противная. Припахивает от нее. Ой как нехорошо припахивает. Да и не до того мне было. Ошибки свои нужно исправлять. Срочно! Если память начала сбоить, так ее надо немедленно освежить, и лучше быстрой скачки – чтоб встряхнуть мозги да вправить их на место – может помочь только еще более быстрая скачка.
Так что я попрощался с опешившим Долгоруким и предупредил, что наутро покину его поезд и поскачу в Москву напрямки. Столицу спасать. Вот так вот круто я взял, ни больше ни меньше. Что до Тимохи, то тут мы с князем решили полюбовно. Ради вящего сбережения княжны он остается в поезде, зато вместо него я получаю ветерана, который еще Казань брал. Там-то ему руку и перебило, после чего она начала понемногу сохнуть.
Последним, с кем я говорил, оказался Тимоха. Он выглядел обиженным, а его губы были так забавно, по-детски надуты – ну малый ребенок, да и только, – что я счел необходимым растолковать ситуацию. «Всяк солдат должен знать свой маневр», – говаривал знаменитый Суворов. Битый час я ему втолковывал, чтоб человек все понял, осознал и проникся, отнесшись к своей обязанности по сохранению жизни и здоровья княжны со всей серьезностью, а не спустя рукава.
Лишь после того, как я, схитрив, повинился перед ним, что на самом деле не бросаю его, а оставляю на самом опасном, в отличие от моего, участке – тати скрываются на каждом шагу и под каждым кустом, особенно тут, в этих разоренных местах, – он оживился, заверив, что не подведет. К тому же я дал ему понять, что у меня самого дельце хоть и срочное, но зато пустяшное. А тут еще мимо вальяжно проплыла Даша, бросив на ходу озорной взгляд в сторону моего стременного, и Тимоха окончательно успокоился.
Вот так я временно сменял здорового крепкого парня на незнакомого инвалида, но, как ни удивительно, получилась обоюдная выгода. Тимоха, если драться с татями, и впрямь окажется полезнее именно здесь, а мне не в бой идти – мне проводник нужен, а Ермолай хоть инвалид, зато по этим местам, прежде чем поближе к Пскову перебраться, полазил изрядно. И первое, что сделал мой проводник, так это подкинул прекрасную идею пересесть в ладью, «ежели, конечно, у боярина деньга имеется».
Деньга у боярина имелась. Ума в голове у него не имеется, девается он куда-то временами. Как это я сам про реки забыл – уму непостижимо. Главное, сам же еще перед выездом из Бирючей, когда Долгорукий позвал меня, чтоб обсудить предстоящий маршрут, я, выслушав его, робко поинтересовался: «А почему только пешим путем? До Волги я понимаю, там, может, и рек нет, чтоб в нее, матушку, впадали – не силен я в географии, – но потом-то сам бог велел».
Но князь пояснил, что апрель не самое удачное время, чтобы катать юных девиц по русским рекам, если ты хочешь довезти их куда надо не только живыми, но и здоровыми. Студеная вода, сырой ветерок – риск немалый. И точка. Да такой увесистой получилась эта точка, что я даже сейчас не вспомнил про реку.
Ну молодец, Ермолай. Приедем в Москву, так озолочу. В смысле золотой подарю. Торговался тоже не я. Ермолай и тут оказался незаменим. Правда, потом я все переиначил. А куда деваться, когда темп у гребцов такой ленивый, что черепаха обзавидуется. Так мы к лету приедем, не раньше. В лучшем случае в конце мая. На пепелище покопаться.