Не могу больше
Шрифт:
И выбежала из гостиной.
Вечерами, если отец не бывал в отъезде или занят чем-то срочным и важным, они с Сэмом играли в шахматы, сидя за деревянным столом в крошечной теплой кухне, и такие вечера Мэри обожала больше всего на свете. Она тихо сидела рядом, обозначая свое присутствие лишь дыханием. Идеальное счастье…
— Малыш, подожди! — донесся вслед почему-то испуганный голос матери.
Но Мэри не собиралась ждать.
«Сейчас я им устрою сюрприз!»
Они даже не услышали звука её шагов, скрипа открываемой двери и изумленного «ах».
Они
— Какого черта?!
Мужчины отпрянули друг от друга, с ужасом уставившись на неожиданно появившуюся девочку.
— Какого черта? — шепотом повторила она.
— Мэри…
— Вы гребаные педики, да?!
— Мэри!
Но она уже повернулась к выходу и громко хлопнула дверью.
Её грудь разрывалась от непереносимой боли: мир рушился, земля горела, и закончился воздух. Мэри пыталась вдохнуть, пыталась закричать, но её онемевшее горло издавало лишь противные булькающие звуки.
«Я умираю…» — мелькнула мысль.
Она стояла в тени раскидистой яблони, не зная, как сделать первый шаг в сторону дома, который в одночасье стал ей чужим. В этом чужом доме предстояло сейчас посмотреть в глаза матери, а она не знала, как это сделать.
Мэри казалось, что она топает как слон, так тяжелы были шаги.
— Малыш…
Мать стояла посреди гостиной, и в свете зловещего красно-синего пламени орущего телевизора казалась особенно маленькой — легкая пушинка, сдуть которую с поверхности Земли не составляет никакого труда.
— Малыш, ты… — повторила она еле слышно, и Мэри окатило бурлящей волной понимания — она всё знала! Знала давно, возможно, очень давно, и почему-то приняла эту мерзость, почему-то смирилась.
— Ты отвратительна! — заорала Мэри так, что мать пошатнулась и едва не упала.
*
Два дня она не выходила из комнаты, не отвечала на стук, не откликалась на просьбы хотя бы подать голос. Она пестовала свою ненависть и пыталась найти хоть какой-то выход. Уйти, уехать она не могла. В шестнадцать-то лет… Жить в этом притоне — не могла тоже.
Отец почти не отходил от её двери.
— Дружок, я хочу тебе всё рассказать.
Мэри зарывалась лицом в подушку и беззвучно рыдала — нестерпимо слышать этот низкий, бархатный голос, который она по-прежнему до боли в сердце любила.
— Я… люблю его. И люблю твою маму. Очень люблю! И тебя, дружок, люблю больше жизни. Но так уж случилось…
*
Через два дня Мэри вышла из комнаты — спокойная, бледная, мертвая.
Смех исчез навсегда.
Мэри и потом очень редко смеялась.
Дом погрузился в зловещую тишину. Родители растеряно и жалко смотрели на дочь и больше не приближались друг к другу. Мэри никого не обличала, не задавала вопросов, не требовала объяснений. Она просто жила и просто ненавидела. Сэм ни разу не попался ей на глаза, но она знала — он здесь, потому что их сад по-прежнему был прекрасен.
Два месяца спустя, ночью, когда её отец был в отъезде, Мэри подожгла домик садовника.
Их так и нашли — друг
Скандал был оглушительным.
Мать ничего не сказала Мэри, хотя конечно же все поняла. Она вообще перестала её замечать, крошечной тенью передвигаясь по опустевшему дому.
*
То, что осталось от домика Сэма, снесли подчистую, сад снова расцвел, и за год от пожара не осталось даже следа. Да и слухи утихли довольно быстро — не велика трагедия, бывают и пострашнее.
Все покрывается яркими цветами забвения. Не считать выжженных душ.
Мать не сошла с ума, как надеялась Мэри. Она пришла в себя, тоже покрылась цветами и спустя три года после трагедии вышла замуж, став миссис Гилл и навсегда покинув ненавистный дом и ненавистную чужую девушку, которую когда-то, давным давно, она родила.
Мать заговорила с ней только накануне собственной свадьбы, нервно кутаясь в нежно-бирюзовый халатик. Вернее, заговорила с ней Мэри, а мать впервые за эти три года ответила.
— Скажи, почему?
— Что не дает тебе покоя, Мэри? — Она подняла глаза на дочь и сразу же отвернулась, едва заметно поморщившись то ли от боли, то ли от отвращения. — Прошло три года, а ты по-прежнему готова обличать, карать, пытать.
— Мама!
— Не называй меня так! — Мать закричала с несвойственной ей яростью.
Мэри зажала ладошкой рот, не веря, что это относится именно к ней. Она не хотела продолжать, не хотела ничего знать, но нарыв, назревающий все эти годы в маленьком теле матери, лопнул, и удержать боль она уже не могла.
— Да, я всё знала. Десять лет… Десять! Ты довольна?
— Это немыслимо.
Мать поднялась с изящного, обитого палевым шелком диванчика и прошлась по гостиной мелкими старушечьими шажками.
— Что ты знаешь об этом, маленькая мстительная дрянь?! Что ты вообще можешь знать? Господи, чего мне стоило принять то, что твой отец полюбил мужчину, и при этом не разлюбил меня. Чего это стоило НАМ! Сколько мук и слез, сколько страданий…
— Он изменял тебе.
— Он мне не изменял! Изменяют, бегая тайком на свидания, оплетая унизительной ложью, улыбаясь в глаза и мечтая при этом, чтобы тебя не было больше на этой Земле. Он сразу же мне рассказал о своей… беде. Да, для него это было бедой! Его любовь, его страсть к… тому человеку.
Глаза матери пылали, и Мэри невольно подумала, как она красива и как ещё молода — маленькая сильная женщина, взвалившая на свои плечи такую ношу.
— Ты знаешь, что это такое — любить и хотеть? Знать, что в твоей жизни происходит кошмар, от которого невозможно спрятаться даже в аду, но продолжать любить и хотеть. Мы справились. Да, я смирилась. Да, я уступала любимого мужчину… другому. На вечер, на ночь, на пять минут… Твой отец любил меня до конца своих дней. И Сэма любил. Так уж сложилось.