Не от мира сего
Шрифт:
У двух, обложенных дерном могильных холмов Илейко постоял, потупив голову. Он извинялся, что не был здесь раньше, что попал в передрягу на подходе к кладбищу, что мнится ему всякое, недоступное обычному человеческому взору, что в Тулоксе получил небольшой ожог ладони, удерживая беса за глотку. Извинения были по сути своей похожи на рассказ о последних событиях, или даже — на некую исповедь. Лив верил, что его предки слышат его и во многом соглашаются с ним. А самое главное — ему хотелось, чтобы душа деда была покойна: нет вины того за тяжкий недуг самого старшего внука.
Илейко и не заметил, что начал говорить вслух, шепотом, конечно, но тем не менее. Вокруг никого не было. Похоже, что бесноватые разогнали всех — и уже пришедших на кладбище, и тех, кто еще только шел. Ну да ладно, зато никто не отвлекает от мыслей.
— Я понимаю, что мое нынешнее положение очень далеко от того, чтобы испытывать умиротворение, — еле слышно произносил Илейко, положив руку на могильный крест. — Слишком много я упустил из того, что называется "жизнь среди людей". Зато мой взгляд не затуманен моим положением в обществе. Даже будучи парализованным, у меня завелось больше врагов, нежели друзей. Это не говорит о том, что хороших людей меньше. И, тем более что я — плохой человек. Это вообще ничего не говорит.
Потом он еще рассказывал, словно в то далекое время с Бусым. И так же, как тогда, его никто не перебивал.
Илейко сокрушался тому, что теперь, излечившись, придется ему избегать знакомых и соседей. Не по тому, что чем-то виноват перед ними, или, наоборот, они виноваты, а из-за опасности, что расскажут про него не тому человеку. Тот донесет до какого-нибудь стражника, или купца. И, в итоге, всплывет его подпись в грамоте, судя по которой — он казак до скончания века. Или пока не выкупится.
Разбираться никто не будет, не барское это дело. Любой человек, ставший государевым, никогда не будет думать ни о ком, кроме себя. Чем выше он взлетает, тем больше таких дум, которые уже мнятся государственными. Вся задача — это удержаться на добытом месте, обмануть, перехитрить конкурентов. Илейке представлялась картина, как самый главный правитель балансирует на бочке, лежащей на боку. Чтобы не упасть, ему помогают маленькие людишки, упирающие свои ручонки в покатые бочечные обводы. Кто сильнее толкает, кто слабее. Но равновесие от этого меняется. И приходится тому, что наверху, искать новую позу, чтоб не свалиться вниз. Он сучит ногами, бочка ходит туда-сюда и давит мелких людишек. Плевать на количество лепешек под бочкой, главное, чтобы не упасть самому.
Его мысли и рассуждения, вдруг, прервались, когда издалека к нему обратился внезапно появившийся со стороны деревни запыхавшийся парнишка.
— Дядя Илейко, — прокричал он. — Тебе уходить надо!
Илейко поманил его к себе, тот, еще больше запыхавшись от перепрыгивания могил, даже обессиленно сел на землю, когда оказался рядом.
— Там несколько человек старосту теребят, наказать тебя просят, — с трудом проговорил он.
— Это за что? — удивился Илейко.
— Говорят, человека ты убил, — сказал парнишка. — Меня отец послал, чтобы ты не возвращался в деревню, а шел к ламбушке (lampi — лесное озерцо, примечание автора) за большим озером. Ну, я покажу.
Илейко никогда не был склонен доверять досужим разговорам. Но глупость также не входила в число его недостатков. Поклонившись на прощанье могилам деда и бабушки, он, протянув руку, помог мальчугану подняться на ноги и кивнул: показывай дорогу.
Их путь лежал в ту же сторону, где скрылся буйнопомешанный. Оставалось только надеяться, что тот не приходится папашей такому славному парнишке. Вот была бы незадача!
Обогнув озеро, которое считалось большим, они по едва угадываемым тропинкам дошли до крошечной, если сравнивать с Ладогой, ламбушки. Здесь все сомнения в отцовстве мальчишки пропали. Одержимым поблизости и не пахло, зато выбор кандидатов на роль отца сузился до двух. Один был лошадью, к тому же смутно знакомой Илейке, а другой — его двоюродным братом. Как бы радостно не скалило крупные желтовато-серые зубы животное и не потряхивало своей гривой, но степень родства с человеком у нее была минимальна.
— Ты уж извини, что так получилось, — сразу сказал брат, имя которого как-то вылетело из головы. — Есть люди, которые, как бы, и не люди.
Лошадь в подтверждение истины всхрапнула и потрясла головой.
Илейко молчал, хотя понимал всю щекотливость момента: его выставляют вон.
Брат, не слыша никаких ответных реплик, продолжил:
— Эти люди бьются за всякую ерунду: справедливость, равенство, братство и прочее. Им, гадам, процесс важен. Вот шлепнул ты Леонтия-законника — народ перекреститься должен. Но нет — побежали жаловаться. Судить чужака хотят. А был бы ты, положим, слэйвин, то никто и пикнуть бы не посмел. Они в почете у властей, эти безродные выродки. И откуда только у нас берутся!
— Кто такой этот Леонтий-законник? — осторожно поинтересовался лив.
— Да дурачок местный, — махнул рукой брат. — Был когда-то при суде, важничал, мзду брал — все, как положено. Ненавидели его в округе крепко. Да тому это было за радость, думал, поди, что так будет продолжаться всегда. Но однажды что-то с ним случилось не того. Сначала никто и не понял. Заговаривается, ругается бранно, бросается на людей. Потом за собой следить перестал, запаршивел, принялся по округе ходить и народ стращать. У него это здорово получалось. Боялись с ним связываться. Тут-то масть ему и повалила.
— А второй?
— Да пес его знает, — пожал плечами родственник. — Прибился откуда-то. Или, быть может, Леонтий выписал его из других мест в помощь. Двоим на людей кидаться, куда как сподручнее. Короче, стали они оба помешанными, даже более того — бесноватыми. Никто подступиться не мог, чтоб хоть святой водой, что ли, брызнуть, или попа, дьяволов изгоняющего, заставить послушать. Безобразничали — спасу никакого не было. А вот, поди ж ты, разогнал их — так неправильно сделал. Скучно без извергов в деревне живется!