Не отпускай меня / Never let me go

Исигуро Кадзуо

Даже Рут выглядела растерянной в тот солнечный день, когда микроавтобус доставил нас к фермерскому дому, высадил, потом обогнул маленький пруд и скрылся из виду, поднимаясь по склону. Мы видели дальние холмы, которые напоминали нам дальние холмы вокруг Хейлшема, но казались странно искривленными, как если ты нарисуешь портрет друга и он выйдет похожим, но не совсем, и от лица на бумаге у тебя поползут мурашки. Но, по крайней мере, было лето – Коттеджи выглядели приветливее, чем несколько месяцев спустя, когда лужи заледенели и земля стала сухой, твердой, шершавой. Место казалось красивым и уютным, и всюду, к чему мы не привыкли, росла неподстриженная трава. Мы, восемь человек, стояли кучкой, смотрели, как Кефферс входит в дом и выходит обратно, и ожидали, что он вот-вот к нам обратится. Но он все не обращался, до нас долетали только странные брюзгливые высказывания в адрес тех,

кто уже здесь жил. Один раз, когда он пошел что-то взять из своей машины, он бросил на нас угрюмый взгляд, потом вернулся в большой дом и захлопнул за собой дверь.

Чуть погодя, однако, старожилы, которых немножко повеселил наш жалкий вид, вышли и занялись нами (примерно так же повели себя и мы на следующее лето). Теперь я понимаю, что они хорошо постарались помочь нам обжиться. И тем не менее в первые недели нам было очень даже не по себе, и мы были рады, что приехали все вместе. Мы повсюду ходили одной компанией и немалую часть дня бессмысленно толклись перед большим домом, не зная, чем заняться.

Первоначальное наше пугливое смятение кажется теперь довольно-таки забавным: когда я думаю о двух годах в Коттеджах, начало не вяжется со всем последующим. Если кто-нибудь заговаривает сейчас при мне о Коттеджах, вспоминаются беззаботные дни с хождением туда-сюда по комнатам, ленивое перетекание послеполуденного времени в вечер, а вечера в ночь. Вспоминается моя кипа старых книжек в бумажных обложках с волнистыми, точно из морской глубины, страницами. Вспоминается, как я их читала, лежа теплыми днями на траве и поминутно отводя падающие на глаза волосы, которые я тогда отращивала. Вспоминается, как я просыпалась в своей каморке под крышей Черного амбара от голосов моих однокашников, споривших с утра пораньше о поэзии и философии; вспоминаются долгие зимы, завтраки на кухнях, наполненных паром, сбивчивые разговоры за столом о Кафке и Пикассо. За завтраком всегда обсуждали что-нибудь такое – ни в коем случае не кто с кем сегодня спал или почему Ларри и Элен не разговаривают друг с другом.

И все-таки у меня сейчас возникает чувство, что в чем-то эта картина – мы, сбившиеся в кучку перед фермерским домом, – не так уж несообразна. Потому что, может быть, в каком-то смысле мы далеко не так хорошо это преодолели, как раньше думали. Потому что в глубине что-то в нас такое осталось: страх перед окружающим миром и, как бы мы себя за это ни презирали, неспособность отпустить друг друга окончательно.

Старожилы, которые ничего, разумеется, не знали об истории взаимоотношений Томми и Рут, считали их прочной парой со стажем, и Рут это радовало бесконечно. В первые недели после приезда она усиленно всем все показывала: то и дело обнимала Томми одной рукой, а порой и целовалась с ним в углу, когда в комнате были люди. В Хейлшеме такое поведение, может, и было в порядке вещей, но в Коттеджах оно казалось детским. Пары старожилов никогда напоказ ничего не делали, вели себя сдержанно, как мать и отец в нормальной семье.

Между прочим, я кое-что у этих пар заметила, чего Рут, при всем ее внимании к ним, не разглядела: очень многие внешние черты своего поведения они усвоили из телепередач. Впервые я это вывела из наблюдений за Сюзи и Грегом – они, вероятно, были старшими в Коттеджах и считались за «главных». Когда Грег по своей привычке пускался в долгие рассуждения о Прусте или о ком-нибудь еще, Сюзи улыбалась остальным, заводила глаза и еле слышно, но очень выразительно произносила: «Боже всемогущий!» В Хейлшеме нас по части телевидения довольно строго ограничивали, да и в Коттеджах, где можно было смотреть хоть день напролет, мы не очень часто сидели перед экраном. Изредка тем не менее я что-то смотрела – один старый телевизор был в большом доме, другой в Черном амбаре. Так вот, этот «Боже всемогущий» был взят из американского сериала – одного из тех, где невидимая публика хохочет по поводу всего, что персонажи говорят и делают. Там была одна толстая женщина, соседка главных героев, которая вела себя в точности как Сюзи: когда ее муж принимался разглагольствовать, публика только и ждала, что сейчас она закатит глаза и скажет: «Боже всемогущий!» – тут все дружно взрывались хохотом. Приметив это, я стала обращать внимание и на остальное, что пары старожилов позаимствовали из телевидения: какие у них жесты, как они сидят вместе на диване, даже как спорят и в сердцах кидаются прочь из комнаты.

Но я хотела сказать о другом: очень быстро Рут сообразила, что многое с Томми делает не так, как принято в Коттеджах, и начала менять их манеру поведения на людях. Особенно запомнился мне один жест, который она переняла у старожилов. В Хейлшеме если пара разлучалась, пусть даже на несколько минут, это становилось поводом для больших объятий и нежностей. А в Коттеджах прощание происходило почти без слов, не говоря уже

о поцелуях и прочем. Вместо всего этого – легкий удар костяшками согнутых пальцев по руке чуть повыше локтя, словно чтобы привлечь к себе внимание. Обычно это делала девушка в самый момент расставания. К зиме обычай сошел на нет, но, когда мы приехали, он пышно цвел, и вскоре Рут стала так прощаться с Томми. Он, надо сказать, поначалу не разобрался и резко поворачивался к ней с вопросом: «Что?» – так что ей приходилось бросать на него яростный взгляд, как будто они на сцене и он забыл свою роль. В конце концов, я думаю, она втолковала ему, что к чему, и спустя примерно неделю они уже делали все более или менее правильно, примерно так, как пары старожилов.

Хотя по телевизору я такого способа прощаться не видела, я была почти уверена, что позаимствован он оттуда, и была уверена, кроме того, что Рут этого не понимает. Вот почему, когда я читала на траве «Даниэля Деронда», а Рут пришла и меня рассердила, я решила, что пора ей объяснить.

Приближалась осень, и становилось прохладно. Старожилы все больше времени проводили в помещении и в целом возвращались к тому, чем занимались до лета. Но мы, недавно приехавшие из Хейлшема, по-прежнему сидели на некошеной траве, желая продлить сколько возможно то единственное занятие, какое пока что у нас здесь было. В тот день, однако, читающих на траве было, кроме меня, всего трое или четверо, и, поскольку я постаралась найти для себя спокойный уголок, точно могу сказать, что моего разговора с ней никто не слышал.

Я лежала на куске старого брезента, читала, скажу еще раз, «Даниэля Деронда» – и тут ко мне, гуляя, подошла Рут и села рядом. Взглянула на обложку моей книги и кивнула сама себе. Затем, спустя примерно минуту, она, как я и предполагала, принялась пересказывать мне сюжет. До того момента настроение у меня было отличное, и я рада была увидеть Рут, но теперь она меня раздосадовала. Раньше она тоже так поступала – и со мной пару раз, и с другими при мне. Во-первых – этот простосердечно-небрежный тон, таким она его делала, как будто искренне считала, что ей должны быть благодарны за помощь. Уже тогда, надо сказать, я начинала догадываться, что за этим стоит. В те первые месяцы мы каким-то образом пришли к мысли, что своего рода показателем состояния твоих дел в Коттеджах – хорошо ты справляешься или нет – служит количество прочитанных книг. Странновато, но что было, то было – такое у нас, недавно прибывших из Хейлшема, создалось представление. И мы нарочно вокруг всего этого напускали туману – напоминает, честно говоря, то, как мы в Хейлшеме говорили о сексе. Ходишь, скажем, и даешь всем понять, что читала одно и другое, знающе киваешь, когда при тебе упоминают, например, «Войну и мир», и общее настроение было такое, что проверять, не пускаешь ли ты пыль в глаза, никто не станет. Не забывайте, что после переезда мы очень много времени проводили вместе, и незаметно ни для кого прочесть «Войну и мир» было невозможно. Но, как и по поводу секса в Хейлшеме, действовало молчаливое соглашение, допускавшее, что существует какое-то таинственное измерение, куда мы переносимся читать все эти книги.

Это была, получается, маленькая игра, в которой мы все в той или иной мере участвовали. Но Рут зашла в ней дальше всех. Какую бы книгу кто ни читал, она всегда якобы ее уже закончила, и ей одной казалось, что хороший способ продемонстрировать свою начитанность – это пересказывать людям сюжеты книг, которые они еще не дочитали. Вот почему, когда она это начала с «Даниэлем Деронда», я, хотя книга мне не слишком нравилась, захлопнула ее, села и без всякой подготовки сказала:

– Рут, я хотела тебя спросить. Почему всякий раз, когда ты прощаешься с Томми, ты трогаешь его руку – вот так? Поняла меня?

Разумеется, она ответила, что не поняла, и я терпеливо объяснила. Выслушав, Рут пожала плечами.

– А я и не замечала за собой. Переняла, наверное, у кого-то.

Несколькими месяцами раньше я этим удовольствовалась бы – или скорее вообще не стала бы спрашивать. Но в тот день я не желала униматься и принялась втолковывать ей, что это из телесериала:

– Не стоило бы этому подражать. Если ты думаешь, что так делают там, в нормальной жизни, ты ошибаешься.

Рут, я видела, уже разозлилась, но не знала пока что, как отбиваться. Она отвела взгляд и опять пожала плечами.

– Ну и что? – сказала она. – Подумаешь, важность. Многие так прощаются.

– Ты хочешь сказать – так прощаются Крисси и Родни.

Едва я это произнесла, я поняла, что совершила ошибку. Пока я не упоминала эту пару, Рут была зажата в углу, но теперь я ее выпустила. Как в шахматах, когда снимаешь после своего хода руку с фигуры, видишь оплошность и паникуешь, потому что еще не знаешь величину бедствия, которое на себя навлекла. В глазах Рут я отчетливо увидела блеск, и когда она заговорила, тон уже был совершенно другой.