Не плачь по мне, Аргентина
Шрифт:
– Чем же аргентинцы так не похожи на своих соседей?
– Очень просто! Нация, способная родить лидера, который в первую очередь заботится о своем народе, не может быть марионеткой в чужих руках. Чилийцы не растеряли своей… особенности. Не стали быдлом, которое хапает для себя и только для себя. В Аргентине положение значительно хуже. Тут нет ни одного политика, который бы жалел свой народ и желал ему лучшей доли прежде себя самого. Поверьте мне, даже если к власти придут военные, все будет по-старому. Потому что прежде всего военные начнут грести к себе. Пройдут годы, десятилетия, может быть столетия, прежде чем хотя бы кто-то образумится и поймет, что для политика другого пути, как служить своему народу, просто нет. Политика, друг мой, это не способ заработать. Это путь к самопожертвованию.
– Если вашим планам будет дано осуществиться, боюсь, аргентинцам не выпадает шанса осознать это…
– Ну, кто знает, кто знает… – Фон Лоос подошел ближе к Генриху и уставился вдаль. Он некоторое время молчал, а потом вдруг поменял тему: – Что вы думаете про это предсказание?
– Тот спектакль, который закатил Зеботтендорф?
– Спектакль, считаете? – Фон Лоос покосился на Генриха. – Я вижу это уже не первый раз, но так для себя и не решил… что же я вижу…
– После его лаборатории меня уже ничто не удивит. Наш Доктор достиг удивительных успехов в работе со странными препаратами. Так что я вас, дорогой друг, очень хорошо понимаю. Невозможно различить, где ты имеешь дело с реальностью, а где с обычной галлюцинацией, когда за дело берется Зеботтендорф. Меня иногда посещает мысль, что все вокруг нереально. Что я лежу у себя в квартире в центре Буэнос-Айреса с сердечным приступом и умираю, а это мне просто видится в предсмертном бреду.
Фон Лоос хохотнул.
– Генрих, вы скоро впадете в солипсизм. Для такого практика, как вы, это сущая ересь.
– И то верно.
– Больше пейте. Алкоголь не только окрашивает жизнь в новые цвета, но и помогает нам разобраться в самой жизни.
– Благодарю, но с моим здоровьем можно позволить себе только солипсизм, – засмеялся Генрих.
– И все-таки вы думаете, что это был спектакль?
Генрих пожал плечами.
– Это игра на его поле. Он мистик. Копает глубоко. Душа, наука о душе. Какие-то монстры в клетках. Какие-то невидимые чудовища в очках. Беда в том, что я уверен в их существовании. Вы, кстати, принимаете его порошок?
– Да. Даже если это какой-то наркотик, я хочу знать, что вокруг меня нет этих, как вы сказали, чудовищ в очках.
– И все-таки я не понимаю. – Генрих вздохнул. – Почему нельзя просто взять власть в руки, используя этих… выкормышей Зеботтендорфа? Чего проще, подсадить кого-либо из них к президенту и таскать каштаны из огня чужими руками?
– Это было бы действительно просто. – Фон Лоос махнул рукой. – Есть одна проблема. Все эти чудовища, как вы их назвали, не панацея. Есть люди, на которых они просто не действуют. Есть люди, которые могут сопротивляться их воздействию. Видят их, наконец. Без всяких порошков. Доктор особенно не распространяется на эту тему, но факт остается фактом. Иначе, как вы сами понимаете, не было бы нужды в лаборатории. Зеботтендорф изучает не своих подопечных, он изучает людей. Все это хозяйство слишком нестабильно. Те существа, которые остались сейчас, это лишь небольшая часть тех, кто уцелел, когда мы пытались… Пытались делать так, как вы предлагаете, Генрих.
– Аргентина не первый ваш эксперимент?
– Мой – первый, а наш доктор уже успел отметиться. В ряде мест… Не только в Южной Америке. После некоторых опытов он едва ноги унес. Например, большая часть его работ так и осталась на Гаити. Папа Док переиграл Рудольфа на его поле. Тонтон-макутов помните?
– Я не интересовался политикой в тот период жизни… А в чем же причина неудач?
– Видите ли, Генрих, эти его выкормыши, они же… не совсем люди. Поймите, не совсем люди! И дело не в их способностях, а в том, что у них в головах. Они будто бы из другого мира. Частично. Вы ведь не пробовали с ними разговаривать?
– Нет. Как-то даже в голову не приходило.
– Это совсем другое мышление. Совсем. Я до конца не понимаю, почему они подчиняются Зеботтендорфу. Они даже шутят, Генрих! Шутят! Так, что мороз по коже… В общем, друг мой, нельзя использовать оружие, которое ты не изучил до конца.
– Согласен.
– Тем более что эти парни не могут быть всегда невидимы и неслышимы. Есть предел и их силам. Так или иначе, но они вынуждены возвращаться в лабораторию. Они устают. Они не могут работать с массой людей, с толпами. И к тому же они все разные. У кого-то хорошо получается внушать идеи, мысли. У кого-то делать из человека раба. Некоторые… Хотя все они могут многое, но не всё, это не идеальная машина, не идеальное существо! Зеботтендорф умеет выгодно их использовать. Как полководец – своих солдат. Но любого солдата можно убить, утомить, запугать, наконец. Люди с сильной волей могут не подчиняться их командам и внушению. Знаете, что мне однажды рассказал наш доктор?
– Что же?
– Он подозревает, что его воспитанники – это всего лишь отголоски древних богов. Сны. Представляете? Сны древних. От этого их сила, от этого их способности. И больше всего доктор хочет понять, откуда эти… отголоски силы. Как их поймать! Понимаете?
– Сны? Не понимаю.
– Сны древних богов, – повторил фон Лоос. – Тех древних существ, которые сейчас спят. Они уснули давным-давно. Их почти уже нет. Все, что связывает их с нашим миром, это сны. Так бредит больной: вроде бы здесь, а вроде и нет.
– Древние боги? – Генрих с сомнением посмотрел на фон Лооса. – Не поймите меня превратно, но когда Зеботтендорф говорит о науке, он выглядит убедительней.
– А сколько времени прошло с тех пор, когда вы приняли его постулат о том, что душа – явление научного характера? Поверьте мне, существа могущественные, жестокие, сильные, те, чьи помыслы нам непонятны, и есть боги. Вы же не станете отрицать саму возможность того, что они существуют?
– Не стану, – уклончиво ответил Генрих. – Так вы хотите сказать, что эти парни, Алеф, Бет…
– Тш-ш-ш… – Фон Лоос приложил палец к губам.
– Все так плохо? – спросил Генрих.
– Видите ли… – Лоос осмотрелся. – Этот еврейский алфавит… Я не сильно удивлюсь, если скоро мы увидим кого-то из этих ребят. Вы не разбираетесь в каббалистике?
– Бог миловал…
– В общем, лучше будет, если мы станем называть их как-нибудь иначе. Выкормыши, парни в очках… Но не по именам. В каббале имя значит слишком много. Тем более если его произносят.
– Зеботтендорф еще и каббалист?
– Если бы мне сказали, что наш дорогой доктор – сам Сатана, я бы не сильно удивился… Но мы говорили о другом.
Генрих поежился. Посреди жаркого дня вдруг стало холодно.
– Я спрашивал, не думаете ли вы, что наши… э-э… парни и есть древние боги?
– Нет. Они – это тени. Отголоски. Сны. Как призраки. Вы ведь видели пирамиду? Как мне кажется, она посвящена именно им, этим… И я совсем не уверен, что когти на следах жреца – это бутафория.
– Лоос, вы меня пугаете. Мне казалось, что вы человек более здравомыслящий.