Не плакать

Сальвер Лидия

Вот повезло-то!

Да она в рубашке родилась!

Ни в чем не будет нуждаться!

На всю жизнь обеспечена!

Вытащила счастливый билет!

Восторгов сразу поубавилось, стоило матери Монсе отойти, и у каждой нашлось что сказать:

Бедная крошка, она еще наплачется!

С этой мегерой доньей Пурой, не позавидуешь ей!

А донья Соль, бедняжка, вот уж кого жаль!

В этом доме, холодном, как могила, спасибо, увольте!

А я скажу, уж лучше жить бедно, да счастливо, чем в богатстве горе мыкать!

Это мнение было поддержано соседками единогласно.

Я сама не знаю, почему этот разговор в пересказе моей матери созвучен фразе Бернаноса, которую я прочла сегодня утром, он пишет, я цитирую по памяти, что люди с деньгами презирают тех, кто им служит по убеждению или по глупости, ибо по-настоящему могут положиться только на продажных и только продажным доверяют. Но, вдумавшись, я отчетливо понимаю, что фраза эта обращена к моему настоящему. И вообще, с каждым днем я все больше убеждаюсь, что мой живой интерес к рассказам как моей матери, так и Бернаноса объясняется по большей части их откликом в моей сегодняшней жизни.

Вернемся же к Монсе, которой осталось сделать самое трудное: сообщить о своем замужестве Хосе.

А Хосе между тем, с тех пор как вернулся, думал только об одном: как бы воспрепятствовать политике Диего, который со знанием дела разыгрывал сталинскую карту. Воспрепятствовать ему по мере своих возможностей. Но возможности его, приходилось признать, были невелики. На чаше весов те, что имелись в распоряжении Диего, заведомо перевешивали. Что касается союзников, он мог рассчитывать только на Хуана. Этого было мало. Оставался лишь один выход: бузить, иначе говоря, ставить палки в колеса, иначе говоря, чинить помехи всем делишкам Диего. Можно было еще задать ему хорошую взбучку. Этот вариант он тоже рассматривал.

К власти, сектантству, благоразумию и несгибаемости, которые воплощал Диего, Хосе питал глубокое презрение, презрение нутряное, презрение неизбывное, и потому невольно каждый раз при встрече всячески пытался его задеть. Закудахтав по-куриному на собрании, которое проводил Диего, показав ему рожки под пение румба-ла-румба-ла-румба-ла или подняв палец, как на уроке, чтобы громко объявить Духовная пища прежде всего, пососите-ка лапу! — он радовался как ребенок, а все односельчане дружно его осуждали.

Сам же Диего не выносил этих шпилек, ранивших его мужское самолюбие больнее, чем серьезные и вполне аргументированные сомнения в его правоте.

Поэтому никого не удивили трагические события, случившиеся в декабре.

Но чтобы хорошенько спознать следовательность фактов (говорит мне моя мать), ты должна ведать, что вражда между Диего и Хосе уходила корнями в их детство, и я сейчас расскажу тебе о нем во многих подробностях.

Когда Диего появился в семье в 1924 году (ему было семь лет), дон Хайме настоял на том, чтобы он учился в деревенской школе. И с самыми благими намерениями донья Соль, поклонница английского шика, нарядила его в первый день занятий в демисезонный двубортный блейзер темно-синего цвета, идеального покроя, с золотыми пуговицами и гербом на кармашке, изображавшим корону, под которой разлеглись два льва. В этом несуразно элегантном одеянии он сразу не понравился одноклассникам, одетым кое-как, в залатанные штаны и курточки сомнительной чистоты. И на перемене Хосе, который уже тогда был заводилой, грубо исключил его из игры в шарики, мол, сеньорите еще запачкает, чего доброго, свой карнавальный костюмчик.

Эту рану, нанесенную его самолюбию, Диего запомнил навсегда, и рана эта со временем разбередила все другие, которые ему пришлось вынести в первые годы жизни. С тех пор он замкнулся в своей гордыне и не играл ни в какие игры со своими обидчиками, предпочитая гулять на переменах в одиночестве, лишь бы не быть затравленным группой, ибо научился с самых нежных лет, нет, нежных не то слово, с самых малых лет по возможности беречься от обид и унижений.

А Хосе между тем продолжал его третировать, не допускал до игр, дразнил девчонкой, сеньоритой, креветкой, потешался над его морковного цвета волосами и выказывал ему свое презрение на тысячи и тысячи ладов. И хоть у него не было никаких серьезных причин ненавидеть одноклассника, в нем крепко сидела эта неприязнь — неприязнь не к самому Диего, а к тому, что он, сам того не желая, а может быть, в ту пору и не ведая, воплощал: принадлежность к надменному сословию богачей, которые зубами держались за свои огромные привилегии и которых Хосе инстинктивно ненавидел.

Результатом были жестокие стычки между ними, в которых шли в ход и кулаки, и ноги, по любому поводу, а часто и без оного. И всякий раз Хосе дивился свирепой силе ударов и яростной решимости, которые в Диего, бледном, тощем, узкоплечем, трудно было заподозрить. Время шло, и в Хосе росло убеждение, что Диего, с его холодным, фанатичным бешенством, бог весть откуда взявшейся в нем злобой и неистовой волей к победе, которые он выказывал, когда они, сцепившись, катались по школьному двору, однажды так или иначе добьется своего.

Привыкший в одиночку справляться со своими горестями, Диего ни словом не обмолвился родителям о бойкоте, объявленном ему в школе, и никак не выказывал обид, которые терпел от одноклассников. Но он наотрез отказался от наряда первопричастника и становился с каждым днем все молчаливее и агрессивнее к родителям, особенно к той, кого про себя называл не иначе, как мачехой.

Не имея товарищей, Диего коротал время один в сумрачном и холодном доме Бургосов, где компанию ему составляли лишь игрушечные танки да оловянные солдатики, подаренные отцом, и вот в этом-то сумрачном и холодном одиночестве вырос он дичком, чуждавшимся своей семьи, да таким и остался на всю жизнь.

Подростком Диего снова стал искать дружбы со своими ровесниками и, как ни странно, с Хосе. Дело в том, что в ту пору все мальчики искали дружбы с Хосе, все хотели походить на него, все хотели бузить, как он (бузить — не к этому ли, в каком-то смысле, призывал он односельчан в июле 36-го), все старались одеваться, как он (скверно), причесываться, как он (скверно), все пытались подражать его природной строптивости, биологической, из пор кожи сочащейся строптивости, не приемлющей авторитета взрослых, все пытались подражать его дерзости с кюре доном Мигелем, который не хотел допускать его к причастию, и все пытались подражать едкой иронии и хлесткости его речей, когда он поносил эту отсталую деревню, и этих отсталых крестьян, и своего говнюка-отца, писающего кипятком перед этим выродком Бургосом, который бесстыдно строит из себя владыку.

Диего искал его общества, заговаривал с ним под благовидными предлогами, набивался в друзья и в каком-то смысле делал ему авансы.

Но он столкнулся с железной, непоколебимой непримиримостью Хосе, который, в своей гордыне, усугубленной бедностью его семьи, презрительно смотрел на Диего свысока или же без церемоний отталкивал грубо и несправедливо.

Диего это больно ранило. И может статься, его вступление в Партию было для него случаем доказать Хосе, что тот в нем ошибался.

Однако же, когда началась война, это, наоборот, лишь углубило пропасть между ними. И то, что прежде было просто враждой, в сущности банальной, ребяческой, ожесточенной, но без пагубных последствий, с войной превратилось в ненависть политическую, самую оголтелую из всех возможных и самую безумную.