Не плакать

Сальвер Лидия

Брат грубо удержал ее за рукав:

Ты плачешь оттого, что продаешься, как шлюха, тому, кто больше даст? — спросил он. Ты права: это мерзко.

Не смей так говорить с сестрой! — вконец разволновавшись, прикрикнула на него мать.

Вас только не хватало, сводня, с вашими нравоучениями! — выпалил он.

Мать ретировалась в кухню.

Монсе убежала к себе на чердак и бросилась на кровать, сотрясаясь от рыданий.

Хосе, оставшись один, дал волю своей ярости. Он говорил сам с собой, как помешанный. Ему омерзителен брак, говорил он себе, брак, это узаконенное распутство, омерзителен брак, позволяющий любому cabr'on купить любую девушку и сделать ее своей подстилкой, позволяющий последнему подонку законным образом заполучить прислугу, безотказную прислугу и вдобавок на всю жизнь, когда ты гнешь спину на хозяина, тебе хотя бы платят, черт побери, нет, я рехнусь от этой истории, просто рехнусь. Так он разглагольствовал в одиночестве еще довольно долго, расхаживая взад-вперед по комнате, которую его мать незаслуженно называла гостиной, потом пнул ногой стул, имевший несчастье оказаться на его пути, выкрикнул Me cago en Dios так, что задрожали стены, сбежал, прыгая через ступеньки, по лестнице, помчался вверх по калье дель Сепулькро, бормоча невнятные ругательства, ввалился, запыхавшись, к своему другу Хуану, который читал газету, сорвал злость на нем, даже не поднявшем глаза от страницы, затем досталось и его брату Энрике: Чего лыбишься? и сводне матери (которая не могла ответить, ибо ее здесь не было), и Франко, и Мола^[138], и Санхурхо^[139], и Мильяну Астраю, и Кейпо де Льяно, и Мануэлю Фаль Конде^[140], и Хуану Марчу, а там и Гитлеру, и Муссолини, и Леону Блюму, и Чемберлену, и всей Европе, и наконец первейшему из негодяев, именуемому Диего Бургос Обергон.

Дай-ка мне пива, Хуан, por favor, не то, чего доброго, пойду прикончу эту мразь.

В Пальма-де-Майорке бунтом больше не пахло.

Перед тысячами убийств, перед чудовищным варварством, перед омерзительным преследованием семей казненных и гнусным запретом женам носить траур по расстрелянным жители словно остолбенели.

Понадобилось бы еще много страниц, пишет Бернанос, на то, чтобы растолковать, почему эти факты, в которых никто не сомневался, со временем перестали вызывать негодование. «Разум, честь дезавуировали их, сострадание притуплялось, пораженное оцепенением. Одинаковый фатализм связывал в едином отупении жертвы и палачей».

С болью в сердце понимал Бернанос, что, когда перепуганы слова, когда под надзором эмоции, воцаряется тишь, недвижимое, зашедшееся в безмолвном крике спокойствие, которому рады власть предержащие.

10 ноября состоялась встреча родителей Монсе с родителями Диего. Надо было назначить дату свадьбы и обсудить приданое (моя мать: мое-то было совсем хиленькое), а также брачный контракт (на котором отец поставил крестик вместо подписи). Для Монсе этот день был сущей пыткой. И не столько оттого, что окончательно решалась ее судьба, как можно было бы подумать, нет, ей было невыносимо видеть своих родителей такими неловкими, оробевшими и неуместными в роскошной гостиной Бургосов.

Отец положил свой берет на колени, открыв белый лоб, четкой линией отделенный от загорелой кожи лица, и сидел на стуле как деревянный, с постным лицом, сдвинув ноги в до блеска начищенных грубых башмаках и растерянно озираясь с видом побитой собаки, невзирая на Будьте как дома и Давайте без церемоний, многократно повторенные доньей Соль. А щуплая мать, потупив глаза, пряча красные, узловатые руки в складках черной юбки, и вовсе старалась стать невидимой, и ей это почти удалось.

Монсе молчала и задумчиво, каким-то обостренным зрением смотрела на родителей. Смотрела так, будто видела их впервые. Смотрела и повторяла про себя: Какими они выглядят скромниками! Их лица, их руки, особенно руки, красные руки матери, растрескавшиеся от стирки и жавелевой воды, большие мозолистые руки отца с черными от земли ногтями, эти их изуродованные руки, неуклюжие движения, манера говорить, словно бы извиняясь, короткие сдавленные смешки, заискивающая почтительность и бесконечные Благодарствуем, все в них обличало скромный удел и бедность, веками передающуюся из поколения в поколение.

И ей пришло в голову, что она и сама точное их подобие. Ей пришло в голову, что, даже привыкнув в будущем краситься, носить дорогие платья, обвешиваться драгоценными украшениями, помыкать прислугой и властно отсылать горничную взмахом руки, как отгоняют муху, она все равно на всю жизнь останется скромницей, ибо это ее внутренняя суть, суть неискоренимая, суть неотъемлемая, суть, позволяющая любые надругательства и унижения, суть, унаследованная от многих поколений бедных крестьян, и печать этой сути лежит на лице ее и в ее плоти, печать бесславных компромиссов, бессмысленных отречений, бессловесного бунта и твердого убеждения, что ты на этой земле очень, очень мало значишь.

И еще ей подумалось, что в будущем у нее не хватит духу принимать своих родителей в этом доме, видеть, как они тушуются, ерзая от неловкости и стыда, перед спокойной уверенностью свекра и свекрови, и что она постарается по возможности избавить их от традиционных сборищ, которые на Пасху и Рождество кое-как связывают столь несхожие семьи.

За день до свадьбы, 21 ноября 1936-го, когда Монсе дошивала свое подвенечное платье (белое в красных цветах, я до сих пор его храню), в кухню ввалился Хосе с опрокинутым лицом,

Они убили Дуррути!

Дуррути был его идеалом, его любовью, его литературой, всей его потребностью обожать, непокоренный Дуррути, неподкупный Дуррути, отважный вождь Дуррути, нападавший на банки, похищавший судей, захвативший полный золота фургон Банка Испании, чтобы помочь бастующим рабочим Сарагосы, Дуррути, не раз сидевший в тюрьме, трижды приговоренный к смерти, высланный из восьми стран, Дуррути, обретший теперь, после гибели, величие легенды.

Пока Хосе повторял ошеломленно Убили, как будто его рассудок отторгал новость, которую сразу приняло сердце, Монсе невольно подумала, вспомнив, как пылко она молилась о том, чтобы что-нибудь стряслось до ее свадьбы, как желала, чтобы какое-то событие, бедствие, землетрясение, небывалое, как июльская революция, освободило ее от сговора и направило ее судьбу иными путями, так вот, она невольно подумала, хоть и находила это полнейшей нелепостью, что отчасти повинна в этой гибели.

Хосе изо всех сил сдерживал слезы, но не смог совладать с собой и разрыдался как дитя.

Монсе не помнила, чтобы когда-нибудь видела брата плачущим, и его печаль передалась и ей. И ее печаль стала еще сильнее, когда Хосе грубо, словно чтобы заклясть свое горе, обмануть его, выместить, вытолкнуть из себя, с яростью бросил ей сквозь слезы,

А ты не вздумай на меня рассчитывать! Ноги моей не будет в этом балагане, на твоей свадьбе! Я не желаю мараться с сообщником убийц Дуррути!

В тот же день, узнав о гибели Дуррути, вину за которую он возложил на коммунистов, Хосе вне себя кинулся в мэрию.

Диего, с тех пор как он повидался с Монсе и их сговор стал достоянием гласности (новость эта распространилась с быстротой молнии), стал заметно мягче, по словам деревенских кумушек, приписавших эту перемену всем известному благотворному действию любви. Он стал мягче, говорили они, ко всем и каждому и даже, слыханное ли дело, при свидетелях назвал свою мачеху донью Соль (не поверившую своим ушам) mamita^[141]. Что же касается будущего шурина, Диего обещал Монсе (во время их второй встречи, устроенной стараниями матери), пересмотреть свое мнение о нем, предать забвению нанесенные ему обиды, в которых тот был повинен, и отнестись к нему если не тепло, то хотя бы не столь недружелюбно.

Поэтому когда Хосе, белый от ярости, ворвался в мэрию в тот день, 21 ноября 1936-го, и обвинил его в присутствии четырех молодых людей, поступивших к нему на службу, в гнусном пособничестве убийцам Дуррути, Диего напустил на себя скучающий вид и, вопреки ожиданиям, не дал отпора.

Назавтра состоялась свадьба. Без Хосе. И, я чуть было не сказала, без невесты. Во всяком случае, без венка невесты, без фаты невесты, без букета невесты, без свиты невесты, без колоколов в честь невесты и без маленьких девочек, одетых невестами. Этой церемонии — какая там церемония, одно название, — не предшествовало традиционное обручение, и не последовал за нею традиционный медовый месяц, эта церемония соединила двоих, которые ни разу толком друг с другом не говорили, тем паче не любезничали, как это называлось тогда, двоих, которые лишь поклялись друг другу всю жизнь хранить один и тот же секрет (Диего взял с Монсе клятву никому на свете не проговориться, что не он отец ее ребенка, и Монсе поклялась жизнью своей матери, заметив ему, однако, что всякий, кто умеет считать на пальцах, обнаружит их обман), и со всеми формальностями этой церемонии за пять минут разделался один из помощников Диего, объявив этих двоих связанными узами брака, пока не разлучит их смерть (последнее было добавлено in extremis^[142] для придания мало-мальской торжественности свадьбе).