Не плакать
Шрифт:
Бернанос назвал по имени грядущее зло, рискуя быть освистанным оптимистами, которые еще надеялись найти бог весть какую отмазку и предпочитали пустую суету констатации фактов, теми самыми оптимистами, о которых Бернанос говорил, что они очень стараются видеть мир в розовом цвете, чтобы не пришлось испытывать жалость к людям в их несчастьях.
Бернанос назвал по имени грядущее зло, и он дорого за это заплатил.
Но будущее, как известно, докажет его правоту, ведь всего три года спустя Европу накроет ужас ужаснее всех прежних.
Пока же, поскольку он дал свободу своему слову в несвободном мире, Франко назначил цену за его голову (он чудом уцелел после двух покушений).
Напомню, что Андре Жид, с самого начала безоговорочно принявший сторону Испанской республики, был в это же время обвинен в предательстве за то, что в «Возвращении из СССР» (вышедшем в 36-м) критиковал советский режим: решительно, все фанатизмы на одно лицо и все друг друга стоят.
То же обвинение было выдвинуто в Испании против тех, кто смел оспорить методы коммунистов или даже просто усомниться в них. Луис Сернуда[163], Леон Фелипе[164], Октавио Пас, список можно продолжить, подвергались слежке, допросам и были взяты на карандаш русскими комиссарами в круглых очочках, спешившими призвать их к порядку.
Подлое время для Бернаноса.
Подлое время для всех, кто опасался гнета, каков бы он ни был, и слушался своей совести, а не доктринеров с той или другой стороны.
Слабый лучик света забрезжил в небе Монсе, которая начала находить мало-мальские краски, мало-мальские радости, мало-мальские плюсы в своей новой жизни. Две ласточки свили гнездо под стрехой сарая, она обрадовалась им, как доброму предзнаменованию. И никогда еще весна не была так прекрасна.
Однажды вечером Диего, который не курил и не ел сверх меры, был обычно даже по-спартански воздержан, пришел домой, шатаясь, и дыхание его попахивало виски. Поднявшись к Монсе в их спальню, он ласково обхватил своими рыжими руками ее шею и, глядя ей прямо в глаза, спросил, рада ли она, что он ее муж. На какой-то миг ей захотелось ответить Не знаю. Но, увидев, как серьезно и почти с мольбой он на нее смотрит, она одумалась,
Все хорошо, все хорошо.
Ему было мало, он хотел, чтобы она повторила. Правда?
Все хорошо, все хорошо.
В ответ Диего, не желавший ничего больше слышать,
Если тебе хорошо, то и мне хорошо.
И в глубине души Монсе была ему благодарна за то, что он не стал копаться в чувствах, в которых она сама не была уверена.
Мало-помалу она стала снисходительнее к нему, пообещав себе научиться его любить, и снисходительнее к самой себе. И поскольку она по натуре своей не способна была долго горевать и томиться, поскольку не было у нее склонности к несчастью и тем паче к его проявлениям, к ней вскоре вернулась вся ее былая живость, как вернулось и ощущение времени, ощущение отмеренного времени, которое она утратила после Осиянного месяца, я хочу сказать, после сказочного августа 36-го, как вернулся и исходящий от нее свет доброты, той самой, что дон Хайме, очевидно, спутал год назад со скромностью, тогда как это была всего лишь смесь ее с испугом (заблуждение, кстати, нередкое для тех, кто стремится обесценить доброту, добродетель дураков, как они говорят), свет доброты вернулся к ней, доброты просвещенной и умудренной, как писал Пеги о Лазаре[165], не доброты наивных и юродивых, нет, и не доброты ангелов и святош, но доброты искушенной, доброты прозорливой, доброты, которая знает тьму души человеческой и преодолевает ее, по крайней мере, пытается преодолеть.
Так
Тут я должна напомнить, что, при всем восхищении (с примесью обиды), которое питал Диего к отцу, тщательно это скрывая, и при всей безмолвной любви, которой дон Хайме с малых лет окружал сына, этих двоих разделяла стена.
Долгие годы оба они жили, замкнувшись в патетической невозможности диалога и, давно уже не пытаясь сломать этот лед, не обменивались порой и тремя словами за день, погрязнув во взаимном непонимании, ставшем для них привычкой, столь же прочно укоренившейся, как здороваться и прощаться.
Но с началом войны к этому банальному, в сущности, непониманию между отцом и сыном прибавилась ярость. И несмотря на мирный и беспечный нрав дона Хайме, напряжение между ними начало буквально искрить, а стычки становились все чаще. Их немое противостояние, продлившееся много лет, взрывалось теперь то и дело по пустякам, и любая мелочь могла столкнуть их лбами насмерть. Можно доверять управляющему или нет? Прилично пользоваться после еды зубочистками или нет? Надо праздновать 12 октября, День испанской нации, или нет? Все, что угодно, могло послужить поводом для раздражения, недовольства и ссор между этими двоими, хотя и тот и другой в глубине души понимали, что истинные причины их разногласий от этого весьма далеки.
Когда за столом заходил разговор о войне и о политике, необходимой, чтобы ре выиграть (а война, говорит мне моя мать, была главной темой всех застольных бесед), Диего, который и помыслить не мог, что кто-то может выбрать иное, не его заблуждение, пенял отцу, что тот в политическом плане отстал от века и все еще плавает в мутных водах старой Испании. Мир изменился, выпаливал он ему в лицо, он уже не тот, что в ваши молодые годы. Ваши крестьяне больше не хотят быть рабами, и скоро они прогонят вас с ваших земель.
Дон Хайме качал головой, у мачехи и тетки вытягивались лица, и Диего втайне наслаждался, провоцируя их.
Слушая сына, дон Хайме постепенно осознавал, что стареет. Он уже далеко не был уверен в правоте идей, за которые ратовал в двадцать лет, когда его еще интересовала политика. Молоденький буржуа, нахватавшийся по верхам социализма, он исповедовал, если вкратце, гуманизм богатых, который имел то преимущество, что никак не затрагивал его привилегии, ибо состоял в сетованиях на угнетение народа и неограниченную власть денег, при этом от них не отказываясь и предоставляя интеллектуалам и поэтам выражать за него его глубокую и искреннюю скорбь о царящей в стране нищете.
Сегодня же делать выбор между шаткостью прогрессистских позиций, на которых он стоял, будучи студентом, тяжким бременем семейной традиции, воплощенной в его сестре донье Пуре, и доктринерской несгибаемостью некоего Сталина со всеми порожденными ею бесчинствами дон Хайме не желал. Его прозорливость и ум отвергали эти три позиции (анархизм даже не рассматривался), ибо все три, как ему казалось, оболванивали и ослепляли. Более того, он считал, что приверженность догме ли, делу ли, системе ли, если человек не принимает в расчет ничего, кроме этого дела, этой догмы, этой системы, приводит его прямым путем к преступлению. Да, он доходил и до этого. И это несмотря на постоянные упреки Диего, твердившего ему, что сохранять нейтралитет, в то время как война требует от каждого принять ту или иную сторону, — это уклонизм типичного реакционера. Позволяющего себе роскошь трусости. Предательство, прикрывающееся авантажным именем скептицизма.