Не плакать
Шрифт:
Для Монсе существовала теперь только Лунита, все остальное отошло на второй план. Она вполуха слушала Диего, когда он сообщил ей со скорбным лицом о бомбежке Герники и ее мирного населения немецким «Легионом Кондор». До того ли было, если ей почудилось из уст обожаемой доченьки месяца от роду слово пипи, что говорило, заявила она совершенно серьезно, о поистине незаурядном уме.
Монсе была без ума от своей дочурки, и даже рыжина, никогда не нравившаяся ей в Диего, на головке Луниты приводила ее в восторг. Ты моя белочка, шептала она ей, моя лисичка, мой бобренок, моя курочка-ряба, рыжик мой милый, рыженька, рыжуля, mi caramelo[174].
Dice la gente que tiene
Veinticuatro horas el d'ia.
Si tuviera veintisiete
Tres horas m'as te querr'ia
[175]
.
Даже Хосе не устоял перед чарами малютки, что принесло ему на время облегчение. Монсе умоляла его быть светским крестным Луниты, и он поддался на уговоры и согласился бывать у Бургосов, но только при условии, что Диего в это время не будет дома. К роли своей он отнесся очень серьезно, старательно укачивая кроху, пел ей «Интернационал», рассказывал сказки, героями которых были Махно и Ласенер[176], и вперемешку с крепкими поцелуями держал перед ней пылкие антифранкистские речи, которые маленькая Лунита слушала, радостно щебеча, а донья Пура в ужасе бежала прочь в свою комнату.
В общем, вся семья безнадежно впала в детство.
Идиллии почти не нарушили споры, возникшие по поводу крещения.
Донья Соль и донья Пура настаивали, что девочку надо окрестить, иначе ее душа после смерти будет вечно скитаться неприкаянной, и были готовы привести священника, если еще остался хоть один.
Диего решительно заявил, что он против этого фарса.
Дон Хайме сказал, что решать следует родителям.
Хосе пригрозил, что натворит бед, если обратят его обожаемую племянницу, еще не научившуюся говорить.
И Монсе, не зная, на что решиться, попросила отсрочку на размышление.
19 марта 1937-го, ровно за девять дней до рождения Луниты, блаженной памяти Папа Пий XI опубликовал свою энциклику DIVINI REDEMPTORIS, ибо католическая церковь не могла более молчать о порочной по сути своей угрозе, нависшей над миром (я цитирую).
Этой грозной опасностью, этим сатанинским бичом (я цитирую) был большевистский и безбожный коммунизм, цель которого — разрушить общественный порядок и подорвать самые основы христианской цивилизации.
Коммунизм провозглашал, в числе прочих извращений, принцип эмансипации женщины, отвлекая ее от семьи и заботы о детях, чтобы вместо этого бросить в общественную жизнь (я цитирую), где кишат подспудные вредоносные микробы и всевозможные дурные влияния.
Но опасность еще более страшная, далеко превосходящая все остальные, заключалась в том, что человеческое сообщество, основанное на большевистских материалистических убеждениях, Не может, разумеется, предложить иных ценностей, кроме проистекающих из экономической системы. Неужели его святейшество Папа Пий XI, слишком поглощенный любовью к Богу, допустил досадную оплошность, спутав коммунистическую экономику с экономикой капиталистической? Весьма вероятно.
Справедливости ради напомним, что в феврале 1939-го он приступил с поистине ватиканской изворотливостью к написанию энциклики, разоблачающей гонения нацизма и манипуляции итальянских фашистов с позицией Церкви. Но он скончался в ночь перед ее оглашением.
3
После нескольких дней боев ополченцы-коммунисты арестовали, бросили в тюрьмы и расстреляли большое количество анархистов и членов POUM, объявив их ренегатами на жалованье у Гитлера. (Илья Эренбург, написав «No Pasar'an», стал одним из глашатаев этого обвинения. Книга странным образом исчезнет в дальнейшем из его официальной биографии.)
Коммунисты давно хотели взять под контроль политические игры и выхолостить революцию, лишив ее анархической сути. Давно старались, как могли, дискредитировать клеветой приверженцев анархизма. Но клевета — метод половинчатый, это для кумушек. Пора было переходить к делам посерьезнее. Каким? Расстреливать, что же еще? Так они и сделали.
Хосе пришел в отчаяние.
А ведь это было только начало, через месяц ему предстояло узнать об исключении анархистской группировки из местных органов власти и жестокой расправе с ее членами, о роспуске POUM и незаконном аресте ее активистов и, главное, о пытках и убийстве их лидера Андреу Нина (чьей роковой ошибкой было публичное осуждение Московских Процессов) в ходе операции под кодовым названием Николай, за которой стоял Сталин при пособничестве законного правительства (Сталин мудрее всех людей, вместе взятых, писал Неруда, самый угодливый из поэтов-сталинистов, как называл его Хосе, говорит моя мать). В довершение всего сотни коммун были ликвидированы manu militari[177] в августе 37-го войсками под командованием коммунистов.
Обо всем этом европейская пресса не проронила ни словечка.
Зато надо сказать, что «ПРАВДА» от 17 декабря 1936-го сообщила: «Чистка троцкистских и анархо-синдикалистских элементов начата и будет проводиться так же беспощадно, как она была проведена в СССР».
Хосе узнал об этих событиях, los Hechos de Mayo[178], как их стали называть, по анархистскому радио, которое слушал каждое утро.
Едва он услышал об этом, в нем взыграла кровь, и он помчался в мэрию, не помня себя, словно подхваченный обуявшим его гневом, заставлявшим быстрее бежать ноги. Он летел стремглав, никого не видя, ничего не видя вокруг, кровь стучала в висках, ноги мчались сами собой, бушевавшая в крови ярость толкала его вперед. Он ворвался в кабинет Диего, бледный как полотно, запыхавшийся, встрепанный, не в силах совладать с бешено колотящимся сердцем, задыхаясь от негодования, он не видел четырех молодых людей, совещавшихся с Диего, он ничего не видел, ничего не слышал, ни на что не обращал внимания, ни о чем не думал, движимый одним только желанием убить.
Встав перед Диего, лицом к лицу, он выкрикнул: Ты негодяй и предатель.
Диего холодно смотрел на него, не отвечая, и он заорал еще громче,
Посмей сказать, что твои дружки не замешаны во вчерашних событиях!
Может быть, ты объяснишься? — заговорил Диего, не горячась, спокойным, ровным, равнодушным голосом, хотя прекрасно понял, о чем идет речь.
Ты гнусный предатель, продолжал орать Хосе, ты мне противен.
Придержи язык, одернул его Диего, все так же холодно, степенно, не повышая голоса. Как бы тебе не пожалеть о своих словах.