Не прикасайся!

Веммер Анна

 - Ты же знаешь, что вероятность осложнений после аборта тоже есть?

 - Есть. Как и вероятность осложнений после операции. Как и вероятность, что операция не поможет. Как и вероятность осложнений при беременности. Как и вероятность, что сейчас нас с тобой убьет гигантским метеоритом. Видишь? Я выучил слово «вероятность», я у тебя умненький.

 - У меня. – Я стараюсь скрыть набежавшие слезы.

 Хотя за очками их все равно не видно, но по тому, как я прижимаюсь щекой к его плечу можно все понять.

 - Нам надо решить, какая вероятность нас пугает

больше. Если хочешь честности, то я скажу, что ты уже лишилась зрения по моей вине однажды. Мне не хочется, чтобы это произошло второй раз. Но…

 - Но?

 Он тяжело вздыхает.

 - Но я тебя люблю. И мне нравится мысль о тебе и ребенке, хотя, признаться честно, семейная жизнь меня слегка пугает. Но, пожалуй, я готов к детям и тебе. К твоему отцу не очень готов… у нас, знаешь ли, принято встречать гостей столом и подарками, а не ударом в морду, но как-нибудь приспособлюсь… шлем куплю.

 Я замираю, шокированная услышанным и на несколько мгновений мне кажется, что вот-вот я проснусь. Очнусь к себя в комнате или в больнице, пойму, что это был странный сон, и Александр Крестовский – все еще недоступная мечта, безответная любовь и кошмар наяву. Что не было объятий на скамейке в больничном саду и не было «я тебя люблю», что мне привиделись и роман, и ребенок, и свечи с книжными ароматами. Как страшный сон окажутся позади шоу и Никита.

 Справиться с эмоциями не удается. Прерывистый всхлип и следом за ним в легких будто кончается воздух. Я пытаюсь снова задышать, но на несколько секунд чувствую, словно куда-то уплываю. Действие это лекарств или возвращается токсикоз, я не знаю. А может, годы безответной выматывающей влюбленности навалились разом.

 - Тихо… тихо, Настя. Дыши.

 В его голосе и беспокойство, и улыбка, он прижимает меня к себе, перебирая волосы, и я готова отключиться прямо здесь, но в то же время хочу, чтобы прикосновение длилось вечность.

 Люблю… я столько раз слышала его голос, повторяющий это, во сне и фантазиях, что сейчас тоже боюсь проснуться.

 - Я хочу, чтобы ты видела. И еще хочу, чтобы была счастливой и здоровой.

 - Я привыкла к слепоте. Живу с ней так давно, что почти привыкла.

 - Нет, Настюш, ты не привыкла. Я же вижу, как ты просыпаешься. И видел твой разговор со Светой.

 - Со Светой?

Я напрягаюсь, воспоминания о встрече с ней в коридоре перед выходом больно отзываются обидой и стыдом за собственную беспомощность.

 - Я выпер ее с волчьим билетом. Будет осваивать профессию кассира.

 - Выгнал?

– Да. Никто не имеет права себя так вести на моем катке, с моей ученицей и по отношению к моей девушке. Она ведь не первый раз тебя задевает, так?

Я пожимаю плечами. Мне немного жалко Свету, и эта сентиментальность удивляет. А вот кого не жалко так это Никиту, но о нем я не спрашиваю. Не хочу знать, одна мысль о том, что бы случилось, не будь у меня такого токсикоза, приводит в ужас.

 - Нельзя решать за другого, что ему делать с телом и ребенком.

 - Безусловно. Я не дам никому решать за тебя. Даже твоему отцу.

 - Вам же не нужны скандалы.

–

Все равно они начались. Одним больше, одним меньше. Никто не сможет заставить тебя делать что-то, что ты не хочешь. Мы можем перевести тебя в другое место или наложить судебный запрет. Это ведь не Африка, в Европе можно и в глаз получить за принуждение к чему-либо.

Я отчаянно мотаю головой. Война отца с любимым, в которой каждая сторона привлекает закон и юристов, станет моим ночным кошмаром наяву.

– Все будет хорошо. Что бы ты ни решила, все будет хорошо. Я действительно не знаю, что с нами будет дальше. Но смотри, я не знал, что будет, когда зависал в казино и у автоматов. Не знал, что будет, когда тусил где-то в Сибири в армии. Понятия не имел, кем стану, подрабатывая у брата в клубе. И не знал, что получится из вас с Гавриловой, когда брал тренировать. И даже когда вез тебя к себе, поймав у запретной кафешки, понятия не имел, к чему все приведет. Но смотри, все не так уж и плохо, верно? Я проиграл кучу папочкиных денег и чуть не угробил жену брата, но зато у меня есть каток и ты. Поэтому что бы ты ни выбрала, что-то хорошее все равно останется.

Никогда еще я не чувствовала себя такой беспомощной. Как будто на плечи разом взвалили огромный груз. Все время берегли, водили под ручку, рассказывали, что и в каком порядке нужно сделать, а теперь раз – и барахтайся, Настя, принимай решения, которые определят твою жизнь на долгие годы.

 Или навсегда. Второго шанса на донора может и не быть.

Мама сказала, что у меня красивые глаза. Тогда я подумала, что это знак, и скоро я буду видеть. А если нет? Если не знак, а напоминание? Я стала причиной ее смерти, а теперь мне надо стать причиной смерти еще и ребенка… это что, высшая справедливость?!

Наконец я медленно произношу, крепко-крепко сжимая руку Сашки, потому что без него просто не смогу дышать:

– Я не справлюсь с ребенком. Не смогу за ним ухаживать. Могу ему навредить. Возможно никогда его не увижу. У него будет слепая мать, которая не может вывести его на прогулку, надеть ботиночки или померить температуру, если он заболеет. В конце концов, я никогда не заработаю нам на жизнь, я ничего не умею, кроме как кататься… хотя ты видел на шоу, как я катаюсь. И дать ему я ничего не сумею. Я сделаю аборт, Саш. Если вы с папой оба скажете, что так лучше, я сделаю, потому что я – тот случай, когда другие имеют право решать за кого-то. Если ребенок родится, мы оба навечно станем чьей-то обузой. 

24 - Алекс

 В жизни Настасьи, пожалуй, много несправедливости, но главная в том, что ей приходится думать, как бы доставить всем наименьшее количество неудобств. Хотя сложно представить, какие неудобства она может создать человеку с деньгами. Лишний охранник в штате? Курсы по реабилитации? Машина? Оплата тренера, аудиокниг, спецпрограмм и техники? Для уровня Никольского это копейки.

 Но Настя не понимает, в ее мире она – обуза, виновная в смерти матери.

 - Ты едва сидишь, - говорю я. – Надо поспать. Я сейчас отвезу тебя в палату.