Не просто рассказы
Шрифт:
— Ваша очередь.
— Почему моя? Что я?
— Предлагайте.
— Что предлагать?
— Не дурите. Предлагайте, что будем ставить.
— Я не знаю. Можно «Вишнёвый сад».
Тут хрипло отозвался старик Минский:
— Как в прошлый раз? — он грохнул кулаком по столу. — Ты, сынок, в сотый раз предлагаешь Чехова, а сам его даже не читал. А? Не читал ведь?
Кнопка скривил губы и начал сопротивляться:
— Я актёр, а не читатель. Моё дело играть. В этом моё призвание. А думать и читать —
— Не моё, — передразнил Минский и едко заблеял: — Дура-а-ак! Дура-а-ак.
— Сам ты дурак, — завёлся Костицын. — Я не потерплю оскорблений!
Крепко дёрнув за рукав кого-то сидящего рядом, Кнопка сменил восклицание на опасливый шёпот:
— Да скажите ему.
Ответа не последовало.
Заполняя паузу, Оборов медленно поднялся с дивана, расправил сутулые плечи и торжественно произнёс:
— Предлагаю ставить Отелло.
Рыжий наклонил голову набок и с откровенной грустью глянул на него из-под густых бровей:
— А Дездемону кто играть будет? Веня?
Почуяв замешательство противника, Вениамин тут же выскочил почти с криком:
— А я что говорю? Что говорю! Нам нужна брутальная мужская постановка. Надо выводить на сцену полки. Без единой бабы. Мы жахнем такое Бородино, что зал взорвётся. Мы такое покажем…
Но опять не успел закончить свою эмоциональную речь.
Оборов вдруг развернулся и со всего маха ударил его по лицу. Ударил хлёстко, жестоко, вложив в кулак всё раздражение, что накопилось к концу уже двухчасового спора.
Веня пошатнулся, но не упал. Глаза его расширились до неузнаваемости, переполнились бешеным гневом и чуть не выскочили из орбит.
— Сволочь! — заорал он и, выкинув перед собой руки, бросился на оппонента. Оба остервенело схватились, мутузя друг друга наотмашь, с глухими стонами грохнулись на диван. Диван охнул и подломился на ножках. Кнопка вскочил и завизжал. Кто-то заорал:
— Бей его! Давай! Бей!
Полетел идиотский рефрен:
— Венька гад. Венька гад.
А старик Минский дико захохотал.
Рыжий смачно выругался и кинулся разнимать…
Но было уже поздно. В гостиную ворвались санитары и мигом растащили безумцев по палатам. Дискуссия закончилась.
И только Веня, отчаянно ворочаясь в смирительной рубахе и пуская изо рта пузыри, ещё до самого вечера выкрикивал:
— Бородино! Бородино! Бородино!..
ПОЛОВИНКА
Крепко обняв ненаглядную половинку, я расцеловал её пухленькие щёки и выскользнул из-под одеяла.
— Омлет? — сладко прошептала она.
— И кофейку покрепче.
— Ага.
Выйдя из душа, я навёл утренний марафет, надел брюки, идеально отглаженную рубашку, накинул галстук и поспешил на кухню.
— Милая, помоги пожалуйста.
Нежные руки прикоснулись к шее и по телу упруго хлынула горячая волна возбуждения. Мы встретились губами. Настойчивый поцелуй прервался лишь после того, как галстук лёг идеальным узлом. Лукаво улыбаясь, она стряхнула невидимую пылинку с моего плеча и показала пальчиком на стол.
Я с вожделением вдохнул аромат капучино, сделал глоток и накинулся на омлет.
— Вкусно?
— Божественно!
— Не опаздывай вечером.
— Работы много, но постараюсь.
— Не пожалеешь.
После завтрака мы распрощались в гостиной ещё одним долгим поцелуем.
Улица была пустынна. Так и не стерев с лица блаженную улыбку, я вырулил со стоянки, глянул на часы и решил, что ещё успею заскочить домой к жене.
ВИЗИТ
Утром опять заходил Пушкин. Хмурый, небритый. Ни тебе здрасьте, ни разуться. Плюхнулся в кресло и обречённо вздохнул:
— Что делать?
Я развёл руками.
Он молчал минут пять, чертыхнулся и ушёл.
Мается.
Да вот ещё и натоптал, прибирай за ним…
И слова поперёк не скажи.
Чуть что, к барьеру.
НА ДОСУГЕ
Собаки — зло. Шутовское, разумеется. Но всё же.
Кинется если, лучше сразу на дерево. Отдышаться и порядок. Хорошо. Теперь самое интересное. В глаза им смотреть. То, что лают-заливаются, слюной брызжут, лапами скребут — не важно. Глаза. Глаза главное. В них — тоска неизбывная. Сразу видно, не поймать в самом деле стремились, не укусить. Так, перебеситься. Размяться. А что не лежится-то? Откуда прыть дурная? Зло. По-человечески говоря, дьявол в башку вселяется и давай колобродить… Марионетки. Фу на них!
Хозяева (так они себя звать привыкли) странные. Беспокойные. И по дурости за тапки трясутся пуще всего. Я что, обоев не найду? А капризные какие — страх. Всё им не так. Щёки из-за ушей торчат — лежебока, рёбра из боков — паршивец. Колбасу стащишь — в крик. Спать ляжешь — кис-кис-кис. Определитесь уже!
Мелкая ничего. Глупая, понятно. Но почти своя. Помурлычешь ей малость — засыпает. Слюнки пускает забавно во сне. И пахнет, как булочка. Дитё ж.
Хвост! Стой!
Куда опять? Лучше б кашу доела, чем за хвост. Чего за нежное-то тянуть! Не чужой ведь. Да отпусти ты, больно. Больно, говорю!
Ну, вот. Умишка, будто я наплакал. Чуть что, в слёзы. Неженка. А береги ручонки. Ладно-ладно…
Смотри-ка, бантик. Ой, какой бант-и-ик! Мы его вот так — раз. И вот так. Тра-та-та, чики-брики. Опс! Видала.
Смеётся… дурашка.
Вот шальная. Хотя… опять же, понять можно. Жизнь — одна. Вот и суетятся. Дёргаются, спешат, дают, отбирают, туда-сюда, туда-сюда… Будь у меня одна, я бы тоже, наверное, как дурачок, смеялся над бантиком без отдыха и смысла. Верно! Дети, они и есть дети. А с малышей какой спрос? Простить да забыть.