Не родись красивой...
Шрифт:
— Пушкин, на поверхностный, непросвещенный взгляд, тоже был Натали по плечо, — отвечала Маша на шепотливые удивления. — А по сути, она ему была по коленку.
— Так то Пушкин!..
— Мой муж в искусстве своем тоже Пушкин.
Гончарову она дерзала не прощать за то, что Натали, по ее убеждению, довела мужа до Дантесовой пули.
— Теперь же ею восторгаются неудержимей, чем им. Порой становится непонятно: кто же из них сочинил «Медного всадника»? — Маша не злилась, а гневалась, что очень ей шло. Ей были к лицу
Маша была женой, но неколебимо стояла на защите мужей — особенно же одаренных талантами. Говорила о мужьях, а в виду имела Алексея Борисовича.
— Природе не хватает качественных материалов на весь человеческий организм, — втолковывала Маша самонадеянным ловеласам. — И природа полностью выкладывается либо на мышцы (как в вашем случае!), либо на ум и талант. Я предпочитаю второе. А что предпочитаете вы — меня не тревожит. — Праздничность крупных золотисто-каштановых волн и по-девичьи наивная пухлость губ диссонировали с презрительной Машиной наступательностью. Но губы умели так непримиримо сжиматься, будто вовсе исчезали с лица.
— Да как вы вообще смеете?
Они смели. Она давала отповеди, а они все равно смели… Потому что не владели собой, желая хоть мысленно владеть ею.
— Уши бы у тебя, что ли, оттопыривались, — говаривал с шутливой досадой Алексей Борисович. — Лоб выдался бы слишком узкий или слишком высокий, что женщинам ни к чему. Так нет же: не уши, а ушки. И прижались вплотную… И лоб какой надо. Опасная ты у меня баба!
— Для кого?
— Для меня. И для всех мужиков на земле. Огнеопасная…
3
Молчаливые «штатские», забившись вместе с директором «Гиппократа» в его кабинете, снимали копии с документов, будто сдирали с них кожу. Директор «госдачи» к медицине, конечно, отношения не имел, а представлял совсем иную сферу деятельности. Штатские молчальники сразу нашли с ним общий язык, поскольку и профессия у них была общая. Выясняли, кто когда приехал и когда убыл… Особо любопытствовали, кто с кем встречал Старый Новый год. Наталкиваясь на пикантности, понимающе переглядывались и ухмылялись молча, словно боясь обронить что-то секретное.
А в зале, официально именовавшемся столовой, следователь раскрыл очередную тетрадь.
— С Алексеем Борисовичем вы меня познакомили. Подарили мне этого человека. Извините за выспренность… А теперь, Мария Андреевна, помогите, пожалуйста, восстановить картину того вечера.
— Постараюсь. Я постараюсь, — ответила Маша ограбленно-опустевшим голосом, без оттенков и интонаций.
— Простите, конечно. Еще не улеглось, я понимаю…
— И не уляжется, —
Оперлась локтями о столик и обхватила руками шею.
Митя тоже долго не подавал голоса, будто завороженный ее страданием. Она преодолела себя:
— Я хоть и не реставратор, чтобы восстанавливать картины, но та картина будет у меня перед глазами до конца дней…
— Помогите и мне увидеть ее:
— Муж откупорил шампанское и наполнил бокалы. Он любил смотреть, как пробка взлетает вверх.
— Два ваших бокала… или все четыре? — осторожно, извиняясь за назойливость, попросил уточнить Митя. — Все четыре?
— Все три, — ответила она. — И с удовольствием наблюдал за пеной и пузырьками.
— Мне неловко… Но почему три?
Митя оторвался от тетради в клеточку.
— У него была глаукома в угрожающей форме. Вы знаете, что это такое?
— Глазная болезнь.
— Это главная причина… слепоты на земле. Алкоголь ему был запрещен. Иногда он пытался «в порядке исключения»… Но исключений я делать не позволяла. Поэтому перед ним стояли стакан и бутылка боржоми. Других боржомных бутылок на столе не было. Запомните эту деталь… Стакан и бутылку поставил официант. По моей просьбе. И задолго до ужина. Это тоже надо запомнить.
— Боржоми Алексей Борисович себе… сам налил? И кто еще был за вашим столом?
— Послушайте, Митенька… Можно я и впредь буду к вам так обращаться?
— А как же еще?
— Я обо всем расскажу. Но не спеша, по порядку. Как просила уже…
— Безусловно… так лучше всего.
Он продолжал без надобности отрываться от своих записей и ненароком, урывками посматривать на нее. К его завороженности Машиным горем что-то добавилось… Чтоб оправдаться, спросил:
— Вы не устали?
— Это не имеет значения… Муж и в своем стакане разглядывал пузырьки. Но боржомные.
Теряя нить воспоминаний и хватаясь за нее, Маша повторила:
— Разглядывал пузырьки… В нем было много детского.
— Как во всех добрых людях.
— Мой муж был не просто добрым — он был самым лучшим. Замечательным… Таких больше нет.
Это тоже прозвучало по-детски: «Лучшая в мире мама!.. Лучшая в мире бабушка!»
Слова «мой муж» она, как и раньше, произносила с удовлетворением и даже вызывающе гордо. Слишком долго ее, покорительницу, не награждали словом «жена». Так сложилось… Алексей Борисович освободил Машу от участи, столь ведомой женщинам и столь обидной для них.
— Неожиданно мой муж выхватил откуда-то из-под стола букет гвоздик белого подвенечного цвета. Озорно выхватил, как цирковой фокусник. Он любил цирк… Протянул цветы мне, поднял свой стакан и посмотрел на часы. Я по мгновениям помню… «У нас еще полторы минуты», — сказал он. А когда по радио загремел гимн, мой муж, стремясь заглушить его, произнес: «Пусть этот Старый Новый год будет молодым. Старость хороша, когда она не сдается! Молодость и здоровье! Это мой тост!» Сам он в своем давно уж не юном возрасте был моложе всех остальных. Мы выпили. И мой муж тоже… из своего стакана.