Не сказка про белых гусей
Шрифт:
— …Квадрат многочлена равен квадрату первого члена, плюс удвоенное произведение первого члена на второй, плюс квадрат второго члена, плюс… — вздохнет, перелистнет страницу, а там еще похлеще:
…Если подкоренное выражение есть степень, показатель которой имеет общий множитель с показателем радикала, то… — Да-а, — скажет почтительно, — общий множитель, с показателем радикала — вот она какая штука.
И снова потрет ладонями свои мослы. Он занимается по ускоренной программе. Но даже и по ускоренной ему теперь не догнать «мои горизонты». Иногда я заглядываю к нему в тетрадку: «Ну, чего засел. Давай объясню».
И я объясняю. Я привыкла объяснять нашим ребятам.
— Первым вопросом мы узнаем, сколько воды наливается в бассейн через первую трубу. Так?
— Так, — покорно кивает батька. — Так, дочка.
Я знаю, почему он сидит по ночам над своими книжками-тетрадками, как называет их мама. Потому что «кадры решают все!» Это крупными буквами написано на газете, которой прикрыта лампа. Это не всякому понятно. Мне тоже было не понятно, хоть я сто раз смотрела на просвечивающий газетный лист с горелым пятном. Какие они — эти кадры, которые могут решить все? А оказывается, они — это мы. Мы — люди. И я, и Колька. Только надо учиться.
— Нынче никак нельзя без науки, — втолковывает отец Кольке. — Ты — молодой. Молодой, — повторяет он вроде как завидуя.
Я понимаю его: конечно, молодому легче выучиться и стать кадром.
— Ничего, сдюжишь, — говорит отец, — была б охота.
— Ага, — кивает Колька. — Сдюжу.
Колька работает в цехе, где и отец. У них там всякие свои дела. А у меня — свои. Я заканчиваю уроки, собираю книги и ухожу к Вале, к ребятам, кивнув с порога Кольке, сидящему на своем месте возле печки.
В последнее время мы часто собираемся у Славы, в их чистенькой светлой комнате на четвертом этаже итээровского дома. Славина мама, тоненькая и беленькая, как и сам Слава, всегда спешит:
— Ну, я бегу, сынок! Поужинайте. И Леночке молоко, — говорит она, на ходу застегивая кроличью жакетку.
— У тебя что сегодня — радиотехника? — спрашивает Слава.
— Радиотехника, — кивает мама кроличьей шапкой с хвостиком и торопливо засовывает в сумку тетрадки. Славиного отца мы не видели ни разу — он редко бывает дома, но с некоторых пор мы стали относиться к нему с каким-то особым почтением и даже с опаской. Дело было так: однажды мы пришли к Славе, как обычно, всей гурьбой, сбросили в передней пальтишки, расселись кто куда. Слава вдруг достал из шкафа коробку, плетенную из какой-то диковинной травы. Открыл ее, пошарил внутри и достал оттуда нитку с иголкой и пуговицу. Подает все это Сережке Крайнову и говорит спокойно так, без насмешки:
— Пришей, у тебя пуговица оторвалась.
— Зачем это? — смутился Сережка.
— Пришивай, пришивай, — говорит Слава, — а то я однажды из-за пуговицы под арест попал.
Мы, конечно, набросились на него: как это под арест?
— Отец посадил, — отвечал Слава. — Я один раз пришел в комнату отдыха. Там на заставе у нас была такая большая комната. В ней всегда по вечерам собирались красноармейцы. Кто в шахматы или в шашки играет, кто журналы смотрит. А иногда там выступали — самодеятельность разная. Даже целые спектакли ставили. Ну вот, пришел я. Как раз один боец Ингулов, татарин, замечательный проводник. Проводник — это тот, кто с собакой ходит в дозор. Так вот Ингулов сел играть в шашки с молодым бойцом из пополнения — Липатовым. Липатов у нас чуть ли не чемпионом считался по шашкам. Сели они играть, и я возле них стою и смотрю. Такая игра была, все сгрудились. Ингулов выиграл.
— Да ты не про шашки, а про арест рассказывай, — нетерпеливо перебил кто-то из девочек.
— Сейчас расскажу. Ну вот, выиграл Ингулов. А он мой дружок был, я бросился к нему поздравлять, а тут — отец. Подозвал меня и говорит:
— Ну-ка, посмотри на себя. Что это у тебя с рубашкой?
Я посмотрел, а там пуговицы не хватает. Оторвалась, наверное, когда по скалам лазил с ребятами.
— Ну вот, — говорит отец, — за явку в комнату отдыха в неопрятном виде отправляйся на три вечера под арест.
— Ну, чего это он? — сказал кто-то.
— Как чего? Он ведь своих красноармейцев за такое дело наказывал. Там знаешь строго — в армии. А если их, то и меня — тоже.
— Ну и сидел ты?
— Сидел. Три вечера. Только не на гауптвахте, а дома. В школу, правда, ходил. А приду из школы и сижу. Все идут — кто в комнату отдыха, кто кино смотреть. Как раз в это время на заставу кино привезли. Все пошли, даже мама с Леной.
— А ты сидел?
— Сидел.
— И никто тебя не сторожил? — недоверчиво спросила Люська.
— Кто ж будет сторожить? Никто! Приказ есть приказ.
Славина сестренка Леночка, с такой же белой головой как Слава, открыла нам дверь.
И снова вспыхнул старый спор — кем быть.
— Я — артисткой, — тотчас же воскликнула Люська, — певицей или вот балериной! — Она вскочила с дивана и прошлась по комнате, придерживая руками подол байкового платья.
— Фью, — присвистнул Генка, — певицей! Да ты и в хоре-то пищишь, как мышь.
— А топаешь, как слон, — добавила зловредная Симка.
— Ну, ладно, — тотчас же согласилась Люська, нисколько не обижаясь, — тогда я буду врачом, — с необычайной легкостью переменила она профессию.
Она схватила с дивана игрушечную Леночкину дудку, подскочила к Генке и приложила дудку к его груди, как докторскую трубку: «Стучит! Сердце стучит!» — смеясь, проговорила ока.
Зато Рево в противоположность сестрице своих взглядов не меняет. Напрасно Сережка насмешливо щурит глаза:
— Начитался всякого Жюля Верна.
— А разве это плохо — Жюль Верн? Он хороший писатель.
— Ничего, — признался Сережка. — Пишет он, и правда, здорово. Я раз как-то стал читать — так до самого утра не мог оторваться. Пишет он хорошо, — повторил Сережка, но тут же нахмурился и непримиримо добавил: — Только не время сейчас. Надо там — где нужнее.
— А я разве не хочу, где нужнее, — не сдавался Рево. — Надо смотреть в будущее. Вот Циолковский…
— Конечно, надо, — нетерпеливо перебивает Сережка. — Но если все станут думать о будущем… Я не знаю, что будет там, дальше. А теперь я знаю. Я — на «Арсенал». Вот кончу седьмой и подамся.