Не смотри в глаза пророку
Шрифт:
Они молча пробрались через цех и вышли наружу, где Егор увидел широкий, захламленный двор. Посреди двора стоял черный микроавтобус, посверкивая чисто вымытыми боками и стеклами.
Егор думал, что они сейчас сядут в микроавтобус, но седой проследовал мимо.
– Куда мы? – спросил Егор Витю.
– Тихо, – отозвался тот.
От его отрывистого шепота веяло новыми страхами, и Егор подумал, что, возможно, он рано уверовал в свое избавление.
– Я пойду сам, – сказал он, опасаясь, что Витя не отпустит его, превратившись, таким образом, из спасителя в конвоира.
Однако тот
Егор почувствовал себя увереннее.
– Это их машина? – спросил он, испытывая острое желание поговорить вопреки явному неодобрению со стороны Вити и оглянувшегося на них седого.
– Да, – односложно отозвался Витя.
– Разве ее не надо поджечь? – не унимался Горин.
– Не надо, – последовал ответ.
Егор решил, что, вероятно, в поджоге нет смысла. Пылающая в ночи машина даже за фабричными воротами привлечет внимание, и скоро сюда явится наряд милиции, а за ним и розыскная бригада. Дальнейшие поиски приведут к обнаружению четырех трупов в подвале, после чего будет объявлен план-перехват и, как следствие, тихий побег с места преступления – а именно так следовало трактовать место несостоявшейся казни Егора – может окончиться неудачей.
Все это за неимением собеседника Егор говорил сам себе, поскольку не мог удержаться от того, чтобы не облекать в слова то, что с ним происходило. Тут сказывалась и профессиональная привычка, и выброс адреналина, и желание хоть как-то упорядочить события, которые никак не должны были случиться в его тихой, размеренной жизни.
А тем временем они выбрались за пределы фабрики и подошли к стоящему в тени кустарника джипу марки «Тойота».
– Садитесь, – сказал седой, распахивая задние двери.
Егор заколебался, глядя на темный проем, несущий ему новые испытания, по сравнению с которыми, возможно, все, что с ним произошло до этого, окажется детским утренником.
– Но я даже не знаю, кто вы, – заметил он.
Прищуренный взгляд седого блеснул в свете луны желтым, как у волка, зрачком.
– Хотите, – сказал он ровным, почти без интонаций голосом, – оставайтесь.
Он отвернулся, открыл переднюю дверь и сел за руль.
Витя молча занял место рядом с ним.
Егор остался стоять один перед распахнутой дверью. Мозг его лихорадочно работал.
Итак, ему дали право выбора. Никто не принуждал его к тому, чтобы он сел в машину. Напротив, он был предоставлен самому себе и сам мог решать, как ему поступить дальше.
Он мог захлопнуть дверцу и уйти. Вряд ли эти люди стали бы его задерживать. В их действиях по отношению к себе Горин не усмотрел ничего, что намекало бы на желание подчинить его или силой склонить к принятию какого-либо решения. И, стало быть, задерживать они его, надумай он уйти, не станут. Он волен сесть в любую пробегающую в двух сотнях метров отсюда машину и поехать домой. Или в аэропорт, или куда угодно.
Но в том-то и дело, что садиться в первую попавшуюся машину Егор не хотел. Не то, чтобы он боялся. После того как он своими глазами видел гибель людей, которые едва не перерезали ему горло, он мог быть уверен, что повторного захвата в эту ночь не произойдет. Ибо вряд ли крестоносцы
И все же риск попасть в руки неким радикальным сектантам, желающим его смерти и обвиняющим его ни много ни мало в колдовстве, оставался. Кто знает, до какой степени они заинтересованы в его показательной казни. Для чего-то ведь они снимали все на видеокамеру. А сейчас они узнают о гибели своих товарищей и двинут против него все свои силы, поскольку подобные люди полумер не признают. И что тогда? Бояться вылезти на свет божий? До скончания дней обречь себя на сидение в четырех стенах, под усиленной охраной, что для Егора, превыше всего на свете ценящего свободу передвижения, равно как и свободу вообще, было равносильно погребению заживо?
Все что угодно, только не это.
Тогда что?
Выбор невелик. Чтобы выяснить, кто за ним охотится, откуда явились седой и Витя, какую помощь они смогут оказать – ибо понятно, что кое на что они способны, – Егор должен сесть в машину и довериться им.
Но все-таки он колебался. В голове вертелись мысли о знакомом генерале, о могуществе прессы, о дальних островах, о том, что все случившееся – некое одно большое недоразумение, об оставленной в самый разгар работы книге, о Жанне, которая, возможно, смогла бы пролить свет на происходящее, встреться он с ней еще раз, и Егор медлил, не решаясь сделать шаг, который от него терпеливо ждали его спасители.
Терзаемый сомнениями Горин вдохнул свежий и чистый воздух и, глядя на усыпанное звездами небо, взялся было за дверцу, собираясь ее захлопнуть с тем, чтобы остаться снаружи и решать свои проблемы самостоятельно.
И вдруг дикий крик потряс окрестность.
Мертвея от этого крика, Егор обернулся.
В воротах фабрики, держась одной рукой за опору, высилась фигура в развевающемся балахоне. Красный крест на груди казался нарисованным кровью. Остроконечный колпак сдвинулся набок, отчего фигура казалась еще более устрашающей.
Выставив в сторону Егора напряженную руку, человек, скрывающийся под балахоном, прокричал, содрогаясь на каждом слове, точно выхаркивая:
– Смерть колдуну! Смерть!
Было в этом крике, в этом окровавленном балахоне, в выставленной руке что-то до того противоестественное, жуткое, что Егора продрало морозом до самых костей. Хорошо, что он держался за дверцу, иначе он так и осел бы на землю, ибо ноги его вдруг ослабели и в голове послышался далекий, нарастающий звон.
– Ты все равно сдохнешь! – послышался еще более громкий крик. – Мы тебя везде найдем! Сатана!
Фигура в балахоне отделилась от ворот и двинулась неверной поступью к джипу, выкрикивая на каждом шагу новое громовое проклятие:
– Смерть колдуну! Ты сдохнешь! Ты скоро будешь гореть в аду!
Внезапно она пошатнулась и рухнула на колени. Но, уперев одну руку в землю и протягивая в сторону Егора другую, продолжала кричать:
– Проклятое отродье дьявола! Сдохни! Сдохни! Сдохни!!!
Слышать это было невыносимо. Горин застонал, зажимая уши руками и не думая ни о чем другом, кроме как об этом убивающем его крике.