Не спешите с харакири

Фредерик Дар — самый читаемый французский автор последних трех десятилетий. Его главный герой — полицейский комиссар Сан-Антонио, от лица которого написан громадный сериал захватывающих приключений. Писания бойкого комиссара — супермена, жесткого, мужественного, неутомимого и чертовски обаятельного — читают все: консьержки и министры, лавочники и интеллектуалы. В чем секрет такой необычайной популярности? Ответ на этот вопрос мы предлагаем вам найти самим. Чтобы ближе познакомиться с автором, мы предлагаем вам интервью Фредерика Дара французскому еженедельнику «Пари матч». «Шире круг чтения!», — как сказал бы писатель.

Написав «Это тонет в бетоне», он подписывает свою двести десятую книгу. Но главное, этот Виктор Гюго игриво-полицейского романа начинает верить в то, что он настоящий автор.

В 69 лет, когда уже продано около двухсот миллионов экземпляров, его по-прежнему терзает страсть к писательству. «Исчерпаны мои книги, — говорит он. — Но не я».

— Сто тридцать пять «Сан-Антонио», а всего двести десять книг. Какое количество! Почти столько же, сколько у Виктора Гюго!

— Он написал меньше, чем я, но продавался не хуже. Он тоже легко работал. Но с большим достоинством. Прежде всего, он писал стоя. Перед пюпитром. Писать таким образом мои пять страниц в день и пять книг в год мне кажется достаточно утомительно сейчас.

— Есть чем гордиться, когда напишешь больше, чем этот исторический монумент!

— Это совсем другое. Виктор Гюго — гигант. Память поколений обеспечена. Я мог бы целый вечер рассказывать вам о Викторе Гюго. Потому что он сидит у меня в башке. И мне от этого хорошо. А я всего лишь человек, который мучается за письменным столом. Скажу без ложной скромности и без задней мысли, я не вижу, где здесь можно найти основание для гордости. Я доволен постоянством, с которым пишу. Как ремесленник пера. Все остальное — результаты, это — мое долголетие, которое обеспечило количество.

— Даже если мы оставим в стороне литературу, ваши книги, учитывая их тираж, это — тысячи часов удовольствия для тысяч людей.

— Действительно, люди мне все больше пишут о том, что «Сан-Антонио», — не я, конечно, — это мост, который помогает им преодолеть трудные минуты в жизни. Минута победы над серостью будней. Есть негритята, которые зовут себя Сан-Антонио. Паралитики, больные, функционеры, инженеры, самые разные люди, которым приходится переживать грустные минуты, уверяют меня, что Сан-Антонио помогает им приукрасить суровую реальность, позволяет рассеяться. Он их развлекает. Он их тонизирует. Есть среди них шизики, которые пишут мне: «Я выкарабкивался из своего болота. Это вы, а не психиатры, вырвали меня из него». Нытики утверждают: «Я отхватил «Сан-А» и снова живу». Потому что это веселая штука, разбитная. Это живая книга, книженция-вспоможенция.

— Вас когда-нибудь ругают?

— Я получаю письма только с положительными отзывами. Нет, случалось раз или два, что читатель протестовал. Как тот аптекарь, который написал мне: «В ваших книгах столько ужасов в плане секса, что я должен вам сообщить, я вас больше не буду читать». Я просто вернул ему письмо, написав только одно слово: «Лжец». Так как я убежден, что, когда кто-то возмущается этим, это значит, что он строит из себя праведника, а сам в чем-то порочен. То есть он возвратится к этому.

— А как понять весь этот словарь, который я не осмелился бы повторить!

— Альфред Сови признался мне однажды: «Я получил удовольствие, читая последнего «Сан-А», но неужели так необходимо использовать все эти грубые слова?» Когда я принялся писать следующего, я подумал: «Сови — человек, заслуживающий уважения, и он безусловно прав». Я стал следить за собой. А потом, неожиданно, сказал себе: «Черт побери. Я такой, какой я есть. Я хочу писать так, это у меня в крови. Надо, чтобы было так. Этим я отличаюсь от других».

— Когда у вас проявилась тяга к этому?

— К чему? К грубому языку?

— Нет. К письму.

— Я был совсем маленьким. Не скажу, чтобы малышом, это было бы смешно, но почти. Моя бабушка рассказала мне сказку об овце и ягненке, тогда я и заразился вирусом рассказчика. Позже, в то время редко ходили в кино, я был настоящей находкой для своих приятелей. Я придумывал сам фильмы, которые пересказывал, а продолжение читал в глазах своих маленьких приятелей.

— У них не было таких ужасных названий, как «Надень свои плавки, гондольер» или «Не умирай, у нас гости»?

— Нет, гораздо позже я окунул свое перо в окружающую нас грубость. Сначала я делал вещи прилизанные, смягченные, которые отдавал какому-нибудь преподавателю, чтобы он их причесал. Потом понемногу заметил, что у меня другая длина волн, иная литературная судьба.

— Потребность наматывать грубости — это наследственное или нет? Вначале вы собирались стать бухгалтером…

— Бухгалтером — это для удовольствия моей матери. Для моей дорогой матушки писатель — это что-то вроде шута. Даже потом, когда я встал на ноги и купил им их первый телевизор, их первую тачку, она не могла в это поверить, ну никак не могла. У моего отца была артистическая натура, правда, скрытая, которой он позволил подать голос на старости лет. Он сказал: «Не может быть, чтобы все оставалось так!» И тогда, в 77 лет, решил составить мне наследство, став романистом, первый труд которого в стиле «Инспектор Руссо» не был лишен вдохновения. Он тоже был «темпераментный парень». Незадолго до своей смерти, в 88 лет, он еще выделывал номера.

— Часто спрашиваешь себя, откуда вы берете все это. Вы — отец большого семейства, избравший местом жительства родину швейцарского сыра.

— Надо, чтобы вы поняли, я искренен, когда говорю, что все это происходит в моей голове, что «Сан-Антонио» — это то, что позволяет мне резвиться на белой бумаге до потери пульса. Это как бескрайняя прерия, я скачу по ней, я позволяю себе невесть что, я мчусь по земле, я делаю пи-пи под деревьями, если они есть, а их рубят, чтобы сделать пасту для бумаги, на которой будут печатать мои книги.