Не стал царем, иноком не стал

Михаил Литов

Не стал царем, иноком не стал

Однажды Зоя будила своего мужа Милованова, выводя на его лице узоры какой-то щекочущей пуховой вещью. Она посмеивалась, как птичка, звонко и рассыпчато, так что выходил уже щебет.

– Ваня!

Иван терпел, цепляясь за сон, а потом вдруг сердито вскинулся:

– У меня почти что бессонница, и по жизни это для меня беда, а ты будишь! Что за неуважение? Обнаглела, да?

Иными словами, не принял во внимание, что у жены могли быть веские причины потревожить его. Но большой вклад Зои в сокровищницу семейной жизни достойно венчался объемистой и задорной гористостью зада, путь превращения которого из более или менее обыкновенной материалистической штуки в несомненный символ в глазах мужа интересно было бы проследить, да только тут важнее прежде всего отметить, что этому символу Милованов имел давнюю привычку поддаваться как предвкушению большого и сильного наслаждения. Вопреки сказаниям о неохватности жены, а она сама весело и охотно их распространяла, Милованов легко заключил в объятия ее талию и, не задумываясь в этот раз о безуспешности поисков очертаний последней, опрокинул толстуху на диван. Она с дрожащим писком повалилась в пропасть утех.

Стало хорошо в семье. На исходе телесного коловращения Зоя спросила:

– Бывал ли ты в Остафьево, Ваня?

– А как

– А в Мураново?

Милованов облизнулся от сладости воспоминаний, которые так расшевелила в нем добрая жена, и как будто разглядел нечто исторически былое сквозь мутноватую толщу нынешней обыденности.

– У Тютчева? Ну, как же, бывал и в Мураново. Там Баратынский бывал еще.

– И в Мелихово?

– Баратынский? В Мелихово? Или я в Мелихово? А почему ты спрашиваешь, Зоя?
– беспечно смеялся мужчина.

Зоя прижалась щекой к его плечу, пряча лукавую усмешку.

– Я купила машину, Ваня, - ответила она.
– Теперь мы где хочешь побываем! Иное место еще только снится тебе, а мы все равно что уже мчимся туда.

Потекли события из дней и дни из событий, и словно в неведомой мастерской отливались, после тщательной подготовки, убедительные формы этих дней и событий. Жена принялась водить машину, рассказывая, что пора бы выбраться и за границу. Милованов возражал:

– Я кое-где побывал там. Знаешь, путешествие из Москвы подалее Петербурга. Чуждо! Мне надо в Вологду, в Ярославль...

– Объездишь их, а дальше что?

– Россию не исчерпать.

Зоя, само нетерпение, гоняла машину бешено, негодуя на всякие московские ограничения скорости. Она теперь торжествовала, взяв власть над ладно скроенным металлом, и Милованова призывала разделить с ней удовольствия этого рода искусства. Но Милованов коснел, и обаяние шоферской профессии не простиралось на него. А если он порой загадывал себе загадку, как бы ему добраться до тех или иных древностей, указанных в путеводителе отдаленными от Москвы, так ведь простой ответ раскрывался достаточно для его целей густой сетью железных дорог, и только с появлением машины он стал в этом вопросе чуточку зависеть от жены. Но и в косности Милованов оставался легким на подъем человеком. С другой стороны, Зоя, став деловой дамой и владелицей машины, все же больше напирала на живое и уже бескорыстное счастье, которое ей приносила возможность быстро перемещаться в пространстве, а чтобы почаще подтверждать его для себя, почти никогда по-настоящему и не капризничала в ответ на паломнические проекты мужа. Нет, бывало и так, что взвоет она, зло выговорит мужу за его страсть ко всяким усадьбам и монастырям, даже укорит в том смысле, что и возраст у него уж не тот, чтобы горячиться из-за практических, можно сказать, пустяков. Но, отведя душу, садилась за руль, мчалась и там где-нибудь, в монастыре ли, в усадьбе, в дворце ли старинном, добросовестно ликовала и всем сердцем предавалась открывшейся ему красоте.

А очутиться бы в княжестве Тверском или Суздальском, весело и с мягким вывертом в наивность излагал вдруг свою мечту Милованов. Ожидаемо было, что Зоя покажет кукиш. Нечего ущемлять ее права современной женщины, которой нужно поспеть за миллионом парфюмерных, косметических вещиц, или купить новый костюм, или утвердить иной холодильник вместо нынешнего. Но могла Зоя, даже после кукиша, и преобразиться в некую особую шоферскую ладность и гармонию, предстать не разъяренной, как бы размагниченной, разваливающейся на куски бабой, которой не во что одеться или которую приводит в неистовство отсутствие весьма и весьма необходимого в жизни современного человека набора вещей, а цельной натурой, уже насыщенной всем необходимым и объявляющей полную и бодрую готовность к каким угодно странствованиям. Хмурым осенним утром выехали Миловановы из Москвы в Ростов, в княжество Ростовское, прихватив с собой Любушку, верную и приниженную подругу Зои. Этой Любушке было за пятьдесят, а она все воображала на себе красоту и свежесть молодухи, что ей постоянно требовалось усугублять крикливыми и нередко выходящими даже за пределы ее воображения одеждами, и от Зои ей за это доставалось крепко. Любушка подчинялась подруге, но не во всем. Ходила она иной раз по магазину всяких готовых нарядов под надзором Зои, которая уже не допускала самостоятельности ее покупок, и там-то Любушка, случалось, восставала: хочу исключительно это, этот костюм, пусть он меня молодит, а ты мне навязываешь какую-то стариковскую гадость! Если Зоя в конце концов сдавалась, это становилось для нее своего рода драмой, которую она затем бурно и с путеводным трагическим вопросом: неужели я действительно чего-то не понимаю, в этой Любушке недопонимаю что-то? излагала мужу, передавала не просто с живописными подробностями, а и в натуральных живых картинах. Мужу при этом смеяться было нецелесообразно, если он не хотел нарваться на скандал, и он слушал историю юбочной распри подруг с серьезностью. Поехали в Ростов. Милованов, сидя впереди, рядом с женой, и имея у нее роль подсказчика на предмет всяких возникающих в дороге неясностей и причуд маршрута, с задумчивым видом запускал пальцы в седую бороду да перебирал в памяти все известные ему по исторической литературе ростовские важности. Целью было посещение тамошнего кремля. Зоя и Любушка бывали в нем прежде, но это обстоятельство не перевешивало для Зои готовность соблазняться прелестями шоферской бытности, а для Любушки - путешествовать по разным святым и примечательным местам просто в силу своей общей восторженности. Зоя вносила в их паломничества элементы конструктивизма, некоего татлинского художества, Любушка - охи, ахи и крики "браво", а Милованов был всегда вдумчиво пытлив.

Милованов порой говорил о том, что современные люди растеряли, разменяли на пустяки тип истинного паломника. Он слегка бредил монахами древности, монастырскими книжниками, Епифанием, Палициным; перебрал учености у Голубинского. Любушке, вынужденной вежливо выслушивать его, он советовал обратиться к старинным описаниям путешествий, проникнуться тихой восторженностью, с какой поэтические натуры скитались по русским фиваидам. Однако Любушка не хотела читать, в особенности то, что рекомендовал ей Милованов, и опиралась она в этом на будто бы существенное расхождение их вкусов. По Милованову, у Любушки и вовсе не было никакого вкуса, но Любушка, естественно, и не подумала бы разделить такую его точку зрения. С другой стороны, Милованов, конечно, могуче вооружался всеми этими книжниками, поэтами, паломниками, профессорами, имена которых ничего, положим, не говорили Любушке, но подавляли ее своей бесспорной исторической значительностью, и против этого миловановского оружия у нее не было иного способа борьбы, кроме как выкрикивание все того же "браво", только в несколько выходящей из обычного ряда тональности. Милованов определенно подстерегал эти мгновения. Он вслушивался, как голос Любушки терял свое естественное звучание и наполнялся грубой хриплостью не то пьяницы, не то законченного курильщика, и всматривался, как ее улыбка не складывалась на устах, а карикатурно кривила рот. Вроде бы и соглашалась с ним Любушка, давала предварительное, ни к чему ее не обязывающее восхищение предлагавшимися им ее вниманию книжками, а все же выходил у нее отпор, протест, ее "браво" тут выходило каким-то диким и зловещим воплем оголтелой кликуши. Так у Любушки из-за того, что "доморощенный профессор", как она про себя называла Милованова, лез со своими познаниями, наблюдалась некоторая истерика, а Милованов болезненно наслаждался ее созерцанием. Горестная мысль о никчемности современных людей по-своему утешала его. Эти люди говорят о свободе совести и духа, о нравственности и прочем важном и глубоком, но как часто случается, что предметом их разговора или даже спора служит сущий пустяк! Об этом думал Милованов часто. Зря у многих людей образованность. У Зои и Любушки она зря, а ведь они-то воображают себя чуть ли не мозгом нации! Мчались в Ростов, и Милованов мрачно помалкивал. О чем говорить, когда тебя то и дело заносит на немыслимую глубину? Вопрос стоит следующим образом: как и для чего жить? А его спутницы подобными вопросами не задаются.

Шоссе в это утро не представляло затруднений, Зоя разогнала машину, но вскоре, размахивая аппаратом слежения, выскочил из-за поворота взиматель штрафов. Долго потом ругалась Зоя, хотя не денег ей было жалко, а чувствовала она себя ущемленной, униженной, как если бы тот служивый силой проделал с ней что-то совсем уж необоснованное. Унижать можно Любушку или Милованова, но не ее, Зою, у которой капиталы, машина и твердое положение в обществе.

У Милованова в живописи карьера складывалась неровно, случались и взлеты. Но последнее время он уже не столько мучился ради каких-то будущих творческих свершений, сколько жил под тяжестью вполне прояснившегося для него грозного и туповатого слова "кризис". Выяснив для себя это слово, т. е. отлично разобравшись в происходящем с ним, он как будто даже успокоился, и порой ему нравилось это происходящее, ибо в кризис так или иначе в конце концов попадают, кажется, все сколько-нибудь значительные мастера, в иных случаях и не выходя из него уже вовсе. Хотя в темные минуты Милованов все же нехорошо удивлялся неожиданному истощению его творческих сил, пытался бороться с ним, напрягался, мучаясь выдумыванием чего-то новенького для грядущей работы возвращения в живопись, и внушал себе горделивую мысль, что истинному творцу в случае подобного истощения жить дальше совсем не стоит. А вообще-то неприятно было Милованову сознавать и вспоминать, что он уж слишком часто ставил свою работу едва ли не на поток. Бывало, пройдет у подвернувшегося покупателя некий миловановский сюжет, а художник тут же и начнет некоторую эксплуатацию удачной находки, волей-неволей склоняется к повторению ушедшего в чужое владение сюжета в надежде, что и на повторе удастся подзаработать. Оправданием тут могла быть только необходимость обеспечения себя пропитанием, но для истинного творца это было, конечно, слабое оправдание. В общем, вот так у Миловановых и бывало: Зоя не стеснялась показывать мужу кукиши и ругать его бездельником, а он у нее был ведь большим и сильно терзающимся творцом.

По Зое, муж давно уже пребывал в кризисе и, собственно, вся его живопись была, в ее глазах, сплошным кризисом и недоразумением. Она с самого начала объявила ее бесполезной, и, может быть, она сделала это тогда по капризу, чтобы задеть Милованова за живое, а себя выставить решительным и несокрушимым судьей, но если и так, то впоследствии она отлично привыкла к той первой оценке и уже принимала ее за свою вечно живую, действующую и безоговорочно правильную мысль. К тому же миловановская живопись была для Зои кризисом еще просто потому, что не приносила в их семью настоящих доходов, превращая цеплявшегося за нее и даже заявлявшего свой статус творца мужа в какой-то бессмысленный придаток к тем превосходным суммам, которые зарабатывала она, Зоя.

Отдохнув после досадной встречи с дорожным мздоимцем, женщина взялась за мужа. У него слово "кризис" стало роковым с недавних пор, а у нее упомянутый "придаток" уже давно вырос в нечто привычное и примелькавшееся. Но дорога веселила и вдохновляла Зою, пробуждала ее воображение, и словно сама собой исчезала семейственная застойность, уступая место быстрым и ловким изобретениям. Зоя, конечно, всего лишь пожилой бабенкой топталась все на той же старой, жутко утрамбованной почве, все на том же "придатке", но как она, вцепившаяся в руль и вперившая взор в серую ленту дороги, молодела при этом, как уже научилась за недолгое время шоферства превращать это топтание в настоящую пляску и на ходу вворачивать что-нибудь свеженькое в поток набивших оскомину слов! К "придатку" прибавился "присосок", и Зоя чувствовала, что нашла действительно новое, свежее, а может быть, и окончательное, нечто такое, что неотвратимо сразит мужа наповал. Ею овладело возбуждение. Нарочито она разгоняла машину, пугая своих спутников, и рисовала на дороге какие-то даже петли и фигуры, смеясь при этом и выкрикивая:

– Что, заяц, струхнул? А? Перетрусил, зайчонок?

Относилось это определенно к одному лишь Милованову. Он размышлял о будущем Ростове и соединении своей духовности с седой, более или менее известной ему стариной этого города, а тут вот уже ему предлагалось гадать, с какой целью именно его принялась уличать водительница в трусости и почему это не касается Любушки, которая могла испугаться отнюдь не меньше.

***

Был однажды в совместной жизни Милованова и Зои случай, лет семь назад, в ту пору, когда они частенько расходились да опять сходились, еще не смирившись с неизбежностью сообщного доживания своего века. Тогда у Милованова была горячка усиленной работы, он писал картины "чуть ли не пачками", как говорила Зоя, но дохода это не приносило почти никакого, и жена, удручившись сознанием скудости их быта, завопила, что бедности больше не потерпит. Мол, словами и не выразить, в какой нищете они прозябают, и никого беднее их на свете нет. Причина же несчастья заключается исключительно в Милованове, который не обеспечивает жену подобающим образом, а должен бы, несмотря на то, хочет ли она сама хоть пальцем о палец ударить ради этого самого обеспечения или предпочитает бить баклуши. Зоя предпочитала именно что только нежиться, видя в этом правильный женский удел. Но момент для проповедования своих идей она выбрала не тот, когда муж мог бы рассмотреть в них хоть какую-то истинность. Муж пребывал в творческом угаре и меньше всего думал о своих обязанностях главы семейства, а что в доме порой не из чего было приготовить всего только скромную кашу для подавления голода, не пугало его и не заставляло призадуматься. Казалось бы, тут уже и не докричаться, на такую высоту духа он поднялся.