Не стал царем, иноком не стал
Шрифт:
Зоя наслаждалась дорогой, своим нарастающим умением справляться с машиной на бесконечных ухабах, резких поворотах и крутых виражах, ее беспокоила мысль, не слишком ли уродует ее лицо постоянное закусывание только что не до крови губы, вызванное волнением, но все же она не могла не заметить странности и как бы заколдованности их кружения вокруг затаившейся где-то таинственной усадьбы. Невозможность попасть туда легко и правдиво объяснялась чудаковатой неосведомленностью и безалаберностью местных жителей, но Зоя не могла не объяснить ее и несостоятельностью мужа. Тот почти смирился с поражением, стал больше обращать бескорыстного внимания на места, по которым они проезжали, и повеселел. Этого Зоя не могла ему спустить.
– У тебя всегда так, - упрекнула она.
– Ничего не можешь толком сделать.
– Почему же всегда?
– возразил Милованов.
– Мы только первый раз попробовали... Откуда у меня взяться опыту в таких делах? А потом, в книжках пишут, что на обочине...
– Да к черту эти книжки!
– перебила Зоя.
– Что мне книжки!
– Горенки.
– Горенки! Почему же ты не разработал маршрут, не продумал все?
– Вот так запросы! Я штурман, что ли?
– У тебя должна быть роль.
– Роль при тебе? У меня роль нынче такая: приехать в Горенки и залюбоваться, по аллеям там разным побродить. А не получается. Ты зря так пренебрежительно отозвалась о книжках. Только из них я о Горенках и узнал. Плохо только, что пишут этак неопределенно, неполноценно: у обочины... Ну, вот она обочина. На обочину я путь указал. А где Горенки? Эта обочина оказывается штукой непростой, не очень-то понятной. И почему же, собственно, не предполагать, что ты, как водитель, шофер, должна разбираться в ней лучше меня?
Говорил Милованов весело и бойко, но в душе у него это веселье мутил словно бы поднимающийся с ее дна ил, и бойкостью было только его вглядыванье в проносившиеся за окном пейзажи. Проезжали они не то селеньями, не то каким-то бесконечным предместьем, которого под Москвой было вообще много. Названия разных деревень, городков, уголков, районов ничего, казалось, не говорили, потому как они, мелькнув, тут же сменялись другими, и все сливалось в один лихо закрученный узел. Всюду здесь была так или иначе отстроенная и налаженная или ярко, в духе нынешнего времени, строящаяся жизнь, в которую извилисто уводили дороги, и над утопанием в зелени только птицы, похоже, пролетали хорошо уже осмотревшимися и освоившимися существами. Человеку немудрено было и заблудиться. Дома, новые и старые, не поражали воображение, нет, в них не было ничего, кроме обыкновенной пригодности к обитанию, порой там, где строение по ветхости начинало приседать и кособочиться, уже и сомнительной. Там и тут замечал глаз церковки, иные дивно хорошенькие, но не о них заботилась пытливость Милованова, а все еще о Горенках, которые, видимо, теперь безнадежно затерялись для него в неизвестности. И вместе с тем за разрозненностью пейзажных кусков, в которой он хотел найти нужный кратчайший путь для своего проникновения и для того, чтобы и машину не механическим уже, а словно бы чудесным образом протиснуть до самых до Горенок, неуловимых и заветных, вставала цельная, величественная картина, неразъемная, как небо. За тем, как в низине между деревьями и нагромождениями новых каменных коробок вдруг проглядывался деревянный домик, не жилой, а устроенный, может быть, еще, глядишь, предавним земством, под школу, больницу или библиотеку, или на заросшем соснами пригорке вспыхивала живыми и теплыми красками церковь, зримо складывался и поднимался образ России с ее смыслом, созидающимся в этих бездумных и хаотичных по виду углах. Милованов понимал этот смысл и даже как бы хорошо знал, как можно знать какой-нибудь предмет или живое существо, но ведь каждый раз к нему требовалось подойти с вероятием открытия чего-то нового, прежде почему-либо недоступного, а сейчас такому подходу мешала Зоя с ее маленькими целями и интересами.
Люди оттого, что и не думали сопротивляться своей каждодневной грубости проживания, многое подавляли в сотворенном и творимом далее смысле, и Зоя была с ними, даже если на словах им не сочувствовала. Хотелось бы Милованову тихо пройти по устроенной предками земле и все внимательно изучить, а получалась нескладность, ибо только преодолевшее людскую косность, сбившееся в прочные памятники тянулось к небу, а слишком многое, не успев окрепнуть, было затоптано в землю. Милованов-то знал немало таких несправедливо и глупо похороненных сокровищ, но много ли было у него единомышленников, желающих тоже знать и спасать знанием? Но если толпа, в которую никто и ничто, даже Бог, не смогли вложить задачу понимания и сохранения смысла, представлялась Милованову сборищем грубо гогочущих, скудных мозгами и воображением людишек, чьи нужды и стремления ни по какой причине не могут быть ему близки, то представить себе таковой и Зою он не мог, поскольку она все-таки была серьезной и по-своему чрезвычайно мощной женщиной. Она и начинала, судя по всему, неплохо. Некогда жил в ней интерес к книгам, к искусству, к умному деланью. А потом она похоронила его в себе.
Почему и как это случилось, Милованов не знал и не понимал. Был только вопрос: как это могло произойти? Казалось бы, произойти это не могло и не должно было, однако произошло, подтверждая истину, что чужая душа потемки. Но Зоя не проходила равнодушно, как другие, мимо смысла, на который еще и теперь не терял надежды обратить ее внимание муж, вот только не было уже у нее перед ним заведомой восторженности. И более того, она оставила за собой право судить: это хорошо, а это плохо, - и судила она, ничего не сделав и не желая делать для упрочения картины, а с дальнейшим углублением в возраст у нее даже возникал уже чисто практический подход, по которому хорошим считалось в первую очередь полезное для обеспеченного, сытого и самодостаточного существования. И это умная, чувствительная, начитанная женщина! Как же случилось, что она отошла от смысла, от истины, от своего вероятного призвания? Разве мал и недостоин смысл? или истина недостаточно крепка?
И ведь к упрощению эта женщина шла сознательно и последовательно, и все больше удовольствия доставляло ей внушать мужу, с каким холодным и презрительным чувством морщится она на все те имеющие мало отношения к реальной жизни, к действительным нуждам ценности, над которыми с озабоченностью юродивого хлопочет он. Это стало ее идеологией, поднявшейся из ее протеста против вечных ссылок мужа на высокий стиль своего проживания, будто бы позволяющий ему расслабляться при исполнении обязанностей по отношению к ней, жене, или даже вовсе не думать о них. Обидно было Милованову, что жена сошла с круга и что именно ему, совсем не шуточно озабоченному смыслом, подвернулась такая оскудевшая спутница жизни. Но в этом его невезении начертывалась мысль, как мало тех, кто поддерживает горение светильников, и как много у истины врагов, как много вокруг нее Бог знает по какой причине падших, соблазнившихся глупыми приманками цивилизации. Рисовал он грибы, а мысль о змее-искусителе протискивалась между их мясистыми ножками, и когда-нибудь он, вдохновившись, непременно выпишет этого страшного, лукаво усмехающегося гада. И эта мысль досаждала живописцу не меньше, чем сознание, что он не получил должного признания и не имеет материальной возможности трудиться только над исключительными картинами, а в миру ходить единственно с хорошей познавательной целью. Эта мысль, казалось ему, обрекала его на одиночество. Если и были где люди, готовые сочувствовать ему и разделять с ним тяготы бытия, то на первый план все равно ведь вывертывалась Зоя, которая бытием отнюдь не тяготилась, однако не прочь была осложнить его мужу. Часто он за ее мельтешением, как и вообще за ее плотно сбитой фигурой, своего рода тоже памятником, не видел ничего разумного и достойного в окружающей действительности. А если так, для кого же и для чего питать и поддерживать горение светильника?
Впрочем, это были еще высокие вопросы, высоко и пронзительно поставленные. Так или иначе, он своим делом занимался, не спрашивая на то разрешения, совета или помощи Зои. Менее всего он считался с ней, шествуя по своему тесному пути. Но Зоя, на то она и была умна, изворотлива, лукава и мощна, как змей, чтобы постоянно вывертываться перед ним во всей своей непоседливости и умении до затмения ума озабочивать его своим присутствием. И в минуты такого ее подъема начиналась у Милованова не высокая нота, а глупая мелочь безнадежного разбирательства, чем это он не угодил провидению, что оно наградило его скудной и навязчивой женой, и почему вышла у него столь несогласованная с искусством и другими высшими материями жизнь, и почему он уже бессилен что-либо изменить, и что обязывает его вести именно эту жизнь, без всякой надежды на другую.
Так вот и с Горенками: думал насладиться превосходным зрелищем, а весь небосклон заняли пьяные и бестолковые людишки с их неосведомленностью и равнодушием, а вместе с ними тяжеловесно и мрачно обрисовалась и жена. Нравился Милованову запутавший дорогу и заставивший заплутать русский уголок своей простотой и чистой нравственной готовностью предъявить смысл, пришелся по сердцу до того, что он смирился с потерей пути к Горенкам, но в то же время он не сумел, не поимел возможности возвыситься духом, а упал в полное ничтожество, в лепет. И виной тому была жена, мешавшая его наслаждениям, мутившая их. Они впоследствии не пытались больше проникнуть в Горенки и даже старались избегать в разговорах упоминания о них, как если бы тот незадавшийся маршрут сделался запретной темой. Но для Зои стало так просто потому, что ее водительской гордыне не извлечь было из того путешествия подобающей случаю успешной концовки, а для Милованова вспоминать эту поездку означало тревожить словно бы рану, расшевеливать пережитый тогда стыд его мелочного озлобления на жену.
Ему и после пережитого в ростовском кремле хотелось глубоко и с предельной ясностью, а главное, открыто выразить мысль, что этот кремль, возвышаясь над людьми, все-таки и его, Милованова, приподнимает над землей, а Зою, как ни верти, сбрасывает словно балласт. Тут-то уж все ясно! Слишком окончательно, слишком утвердительно стоит это сооружение, чтобы с ним мог потягаться поспешный, суетный ум современного человека. Но он опасался, что стоит ему открыть рот, как ясность отойдет от него и сразу побегут незначительные, жалкие слова, среди которых затеряется или предстанет нелепой даже очевидная истина его нынешнего отличия от жены, утверждающая ее юркой поверхностной туристкой, а его степенным впитывателем зрелищной истины, познавателем овеянного святостью содержания. Между тем у главного кремлевского выхода какой-то человек испытующе посмотрел на него и посторонился, терпеливо пропуская. Борода придавала этому человеку известное сходство и как бы единомыслие с Миловановым, однако в его любезности Милованов прочитал не только молчаливый сговор интеллигентов действовать заодно и с некоторой изысканностью, но и мгновенную продуманность, которую он отнес исключительно на счет того, что незнакомец успел рассмотреть в нем особость, выделяющую его даже и из их культурного слоя, и, пораженный, именно из-за этого уступил ему дорогу. Осознал Милованов, боковым зрением наблюдая за посторонившимся приятным человеком, что, может быть, и в самом деле проходит в этих стенах некоторым образом царственно, этаким Алексеем Михайловичем, а то и самим Грозным. Такая уж у него внешность. И не Зое, как она ни хороша собой, тягаться с ним. С высоко поднятой головой прошагал Милованов, теперь уже, после того как прояснилось, откуда у незнакомца возникла во взгляде изумленная значительность, не обращая больше на него тайного восторженного внимания.