Не стал царем, иноком не стал
Шрифт:
Сам-то Милованов шел в черной мягкой, как шинель, куртке, был у него черный шарф, а на голове сидела горкой черная шапочка. В каменном коридоре, куда они ступили, на мгновение притихнув, с Миловановым в тусклом освещении случилось небольшое преображение в некоего монаха, а по тому, как он величаво проделал необходимый в том коридоре поворот, можно было даже рассудить, что не иначе даже как собственной персоной какой-нибудь царь, Алексей Михайлович или сам Грозный, внезапно возродился в этих для царей и созданных громадах. И словно сам собой полился выговор, стал он порицать и открыто бранить Зою, хотя отлично знал, что для его своевольной жены и малейший намек на разнос не приемлем. Она рассердилась.
– Уже исчерпали тему, а ты все не можешь успокоиться!
Милованова смутил злобный шепот жены.
– Я вообще молчал, - заступился он за себя.
– Вы говорили, а я помалкивал и своего мнения не высказывал. Я вмешался только теперь и только для того, чтобы ты действительно поняла, что всему свое время. Не годится в подобных местах говорить о туфлях, о бабьем!
– возвестил Милованов.
– А и дальше помалкивай!
– выкрикнула Зоя.
Милованов
Но спрос был с того Милованова, которого привезли в Ростовский кремль. Каков он здесь?
– так стоял вопрос. Ведь не мог же оставаться он здесь тем фактически смирным человеком, который живет в подчинении у жены уже потому, что, не желая уступать ее попыткам превратить его в современного бойкого работника, обслуживающего удовольствия роскошной, в идеале, и прихотливой женщины, молчаливо, почти всегда безответно выслушивает ее упреки и наставления. Не мог он оставаться здесь совсем уж тем, кто знай себе прячет от взбалмошной жены истинные и громадные драмы своей души, предоставляя ей полную возможность упражняться в красноречии на его счет, высмеивать его и выставлять субъектом несостоятельным и бесполезным. А раз так, то у нее должна быть особая реакция на кремль и на него, Милованова, в том его положении, в которое он себя поставил по отношению к этому кремлю. Значит, и с нее тоже в данном случае следует спросить. А что все-таки тут за спрос? И словно опять зашел Милованов в тупик, меньший, чем тот, что был у него в вопросе о Боге, но не менее болезненный. Эта болезненность была такова, что в каком-то смысле он словно заметался вдруг с сумасшедшим воплем души между Господом и своей невыносимой женой.
А если принять во внимание, что Зоя и Любушка уже замяли свою скоротечную размолвку и снова болтали беспечно, то разве не вносится в ситуацию и Любушка вместе с ее остроносыми туфлями и глуповато размалеванным лицом? Почему бы, если уж так все устроено, ему не жить с Любушкой вместо Зои? Есть ли в этом разница? Или почему бы не порвать с ними обеими, страшно изумив их этим? Порвать сейчас возможности не было, поскольку еще нужна была доставка обратно в Москву, которую Милованов не захотел бы осуществлять другим, отличным от возвращения на машине, способом. Но ведь по-настоящему вопрос о разрыве не стоял, по крайней мере о мгновенном разрыве. Не в том было дело. С Зоей следовало покончить; Любушка тогда отпала бы сама собой. Спрашивалось даже, не как покончить, а почему. И это было довольно-таки ясно: разве Зоя значила что-либо в сравнении с кремлем? Спросили бы его, что временно, а что вечно, чему можно погибнуть, а чему нельзя, и чему отдал бы он, Милованов, предпочтение при необходимости выбора, и у него твердо вышло бы, что кремль означает многое, если не все, а Зоя - всего лишь случайно образовавшееся и отнюдь не утешительное для вечности существо. Много людских поколений прошло через эти стены, а пройдя, потоптавшись здесь, исчезло без следа, и даже князья, святители разные, ревнители благочестия, отцы святые, даже они рассеялись как дым, но совокупность их, поколений, князей, святителей, все же говорила что-то о вечности, соприкасалась с ней, может быть, говорила иной раз и на одном с вечностью языке. Этим боком человеческое одиночество касалось Милованова не меньше, чем Зои или Любушки. И он не мог просто решить вопрос о слитности с теми, кого уже впитала вечность. Но для него, в отличие от Зои или Любушки, этот вопрос по крайней мере стоял.
Он-то ступал на древнюю землю кремля художником, а не всего лишь человеком, ютившимся возле жены, нашедшим себе тихие островки посреди устраиваемых женой мелких житейским волнений и бурь. Для него что-то значит тот факт, что здесь ступала нога тех или иных знаменитостей. И он сам, может быть, будет признан когда-нибудь знаменитостью, все равно, не после смерти ли. Смерть в этом смысле была ничто. Все дело в том, что вероятная, потенциальная знаменитость заключает в себе оправдание всех тягот, неудач и неправильностей его жизни, а главное, защиту от мимолетности и невыразительности существования. Она делает его внутренне выразительным перед всеми этими массивами церквей, гармониями башен и исторической исхоженностью здешних троп. Но, с другой стороны, это все-таки больше мысль, дуновение души и вечного бреда мающейся личности, чем реальность, реальность же такова, что кризис, может быть временный и даже недолговечный, именно в настоящую минуту лишает его права гордиться своей избранностью. И в таком случае он избран не славой, не искусством и не историей, а женой Зоей, и избран он ею на то, чтобы было кому устраивать промывки мозгов, слушать испускаемый ею шумок современности и поддакивать, в худшем случае помалкивать, когда она сосредотачивает свои сатирические нападки на их неизменной спутнице Любушке. Задачу не слишком почетную выпало решать Милованову, и он еще умел возвышаться над этим заданием, пока в нем бушевали творческие силы, но что же он в состоянии противопоставить жене теперь? И потому вопрос о выборе между кремлем и им может быть решен как раз в отнюдь не положительном для него смысле. Почему бы и нет?
Опомнился Милованов, детскими ему показались все эти предположения выбора, заигрывания с вопросом, кто кого, с этим якобы тревожным вопросом. Скорбь легла на его лицо, резче обозначив запутывающиеся в бороду морщины, и весь он стал как-то темен в сумерках, в своей черной одежде и в своей тоскливой, как осенний дождь, печали. Снег западал крупнее. Милованов вдруг осознал, что находится один на обширном пространстве, которое в центре разрывала громада собора. Снег, тот летел на маленького человека из мглистой бездны. Зоя и Любушка замешкались у ворот, между округлыми башнями, уходившими от них в высоту, и о них больше не думал Милованов, зная, что вернется к ним добрым другом, когда все будет покончено с посещением кремля. Он взглянул на звонницу, чувствуя, однако, что рядом собор слишком возносится над ним, и когда он стоял так под снегом, Бог знает зачем широко расставив ноги и завалившись на правый бок, незаметно подошла и положила голову ему на плечо Зоя, шепча:
– Красота-то какая...
Милованов обнял жену. Запрокинув голову, он страшными выпученными глазами смотрел на терявшиеся в небесной мгле вершины храма, и особенно потрясающим, наступающим на самое его нутро ему казалось то, что стена собора неуступчиво гладка, до того, что в ее ровности не могло не таиться отталкивание, указание слишком близко подошедшему к ней человеческому существу, что тут ему не приткнуться. Снег падал Милованову в рот. Вслед за его медленным и безотчетным вращением вокруг собственной оси, этой неуклюжей попыткой как-то подстроиться под нечеловеческий лад сооружения, ладно поворачивалась и толстенькая Зоя, не строптивая уже, с веселым изумлением и некоторой даже влюбленностью наблюдавшая за исчезновением снежинок в ее оторопевшем муже. Приблизилась Любушка.
– Да пора бы уже наконец и пообедать, - сказала она.
– Зайдем в какое-нибудь кафе, - откликнулась Зоя.
– Или в трапезную? Видели? Тут есть трапезная.
– В трапезной дорого, - возразила Любушка.
– Никаких денег не хватит.
– А ты откуда знаешь, что дорого и что никаких денег не хватит? Ты знаешь это как привычный к бедности человек. Это психология бедняка. А был бы мой муж настоящим мужчиной, вопрос, не рискнуть ли, не зайти ли в эту трапезную, вовсе бы не стоял. Мужчина еще бы и сверх дал. Официантам всяким. Чаевые дал бы. Тут нужна широкая натура. Раз уж мы оказались в таком замечательном месте, не помешал бы, значит, и разгул. Но на него рассчитывать не приходится, я о своем муже то есть... Я же кормить дармоедов не собираюсь.
– А, ты и меня записала в дармоеды?
– оскорбилась Любушка.
– Он, смотри, молчит, как в рот воды набрал, - обратила Зоя внимание Любушки на Милованова.
– Потому что сознает мою правоту.
– Я устал от вас, потому и молчу, - возразил Милованов.
Зоя живо заинтересовалась:
– И чего же ты хочешь?
– Пойдемте в кафе, - ответил Милованов.
***
Однажды Милованов с женой выбрались в Горенки. Собственно, это была их первая большая поездка на машине, с которой Зоя тогда еще совсем неопытно обращалась. А Милованов знал дорогу в эти Горенки только по книжкам да по старенькой карте, которую кто-то подарил его жене, но ему казалось, что этого достаточно и что усадьбу они найдут без всяких затруднений. Но вышел из всего этого лишь какой-то абсурд, из неопытности Зои и ее слабого умения ориентироваться в пространстве и из чрезмерной самоуверенности Милованова в своих путеводных понятиях. Так и не побывали они в Горенках, и с тех пор даже не заговаривали о том, что надо бы еще раз попытаться. Милованов о географии усадьбы вычитал в книжке единственно: на обочине шумного Владимирского тракта... И ему казалось, что дело уже почти сделано, осталось только докатить на проворных колесах, а там колонны, балконы, широкие окна, парковое искусство, знаменитость Разумовского, творение неведомого зодчего...
Заезжали они с разных сторон и все никак не могли попасть в нужное им место. Впрочем, Зое не очень-то были нужны эти Горенки, ее занимала, главным образом, сама дорога, интересовало лишь то, как она справится, как выдержит это первое нелегкое испытание Подмосковьем. Милованову по-детски не терпелось добраться поскорее до усадьбы, отметиться, расширить свои познания и сказать как бы в унисон с известными и неизвестными почитателями чудесных дворянских гнезд: и здесь-то я теперь побывал! Но как стала складываться ясность недостижимости цели, он почувствовал себя уязвленным до глубины души. Как если бы что-то могущее стать бесценным даром откровенно и грубо отнимали у него; и еще мучило его сознание, что Горенки, может быть, вот за той рощицей, за тем поворотом, за тем вон очерком горизонта, а они проносятся мимо в своей слепоте и своем неведении и упускают последний, решающий шанс. Он выходил из машины и спрашивал дорогу у прохожих, но люди ему попадались все какие-то пьяные и недоумевающие. Милованов, наталкиваясь на разлаженность жизненного строя, начал строже ставить свой вопрос, уже глядя на местных жителей с некоторым высокомерным негодованием, он стал свысока и сурово обращаться с этими людьми, но это мало помогло делу. Они говорили, что Горенки тут буквально в двух шагах, но проехать туда никак нельзя, потому что порушен мост, и надо ехать в объезд, или разводили руками, не зная никаких Горенок, или рассказывали, что Горенки вот только что были где-то на пути Милованова и Зои, а теперь следует им развернуться и ехать назад, да вот только оставалось неизъяснимым как же это, развернуться среди всей той дорожной толкотни и чепухи, среди которой незадачливые путешественники очутились. Или вмешивался вдруг со стороны еще какой-нибудь выпивший человек и принимался утверждать, что вводить путешественников в заблуждение нехорошо и никаких Горенок там, куда указывают, нет и в помине, а находятся они совсем в другом месте, на другом краю здешнего пространства, если речь, конечно, идет о тех Горенках, которые известны ему, причем известны так, что можно с уверенностью заявить: других-то нет и быть не может.