Не стал царем, иноком не стал
Шрифт:
Любушка пожала плечами, заметив на губах Милованова ядовитую ухмылку.
– А нет картины, - сказала она.
– Мне всегда было глубоко отвратительно и неприятно твое творчество.
– Как я тебя понимаю!
– с чувством поддержала подругу Зоя.
– Так зачем же мне чувствовать и понимать то, что для меня совершенно чуждо и неприемлемо? А если ты ставишь вопрос шире и говоришь вообще о бытии и абсолютном, а не только о своих картинах, ну так что ж!.. и крысы есть... но я о них стараюсь не думать! И чем меньше я думаю о них, тем больше это означает, что Бог помогает мне внимать гармонии и красоте мира, а на все безобразное и злое закрывать глаза.
– Из разговора с тобой, - сообщил Милованов Любушке, - я могу вынести лишь неприятный осадок, но никак не новые для себя философские понятия. Ты сделала все, чтобы обидеть меня, заговорив о моих картинах в самом оскорбительном тоне, какой только можно вообразить. И какую же минуту ты для этого выбрала?
– Кто знает, что это за минута, - возразила Любушка, снова пожав плечами.
– У меня никаких особых соображений на этот счет нет.
– А представь себе положение человека,
– Я этого не объявляла.
– Но ты это подумала.
Любушка тихо, тайно заплакала. Слезы утеплили ее впалые щеки, и лились они оттого, что в далеком от дома краю ей хотели вменить беспомощную ответственность за сказанное или подуманное как раз так, как нельзя было не сказать и нельзя было не подумать.
– Да в том-то и суть, - вставила Зоя, - что человек может в невероятных муках создавать какие-нибудь свои произведения, а людям они неинтересны и муки этого человека в их глазах - сущий пустяк.
– Это ничего не значит!
– горячо запротестовал Милованов.
– Это не играет ни малейшей роли!
Он, однако, понял, что, поддерживая разговоры, ищет в них, как и в играх с именами давно умерших и благополучно забытых писателей, собственной возможности исчезнуть, смерти, баснословного дня, который чем-то и как-то отменит достоверность цепи его рождений: получится в том неправда, что прапрадед родил прадеда, прадед родил деда, дед родил отца, а отец родил его, Милованова. На что жизнь? Богом дана в дар, а он дар не принял и тем не менее живет. Но даже нет у него верного способа выразить, как ему тяжела и досадна такая жизнь.
Милованов подумал, что мог бы попробовать себя в скульптуре. Мозг устал от впечатлений и лениво перебирал возможности, но были затвержены сознанием разные роды искусства, и Милованов уже и сейчас, заведомо, словно натруженным опытом знал, что музыка или архитектура, например, были бы слишком абстрактны для того, чтобы выразить обуревавшие его чувства, а вот нечто кричащее в дереве, с нахально толстым, слоистым изображением развевающихся волос, как раз, кажется, вполне бы подошло. Он и в кремле в самом начале посещения видел именно деревянные фигурки, только уже стерлось в памяти, что то было, ангелы, амурчики некие или святые, но след остался, и в нем можно усмотреть указание пути. Милованов решил в дороге обдумать свое вероятное новое поприще. А Зоя сразу полетела стрелой; удобно было бы не замечать этого, отдаться отдыху, отвлечься в грезы, но веры в Зою недоставало, и спутники попеременно просили ее не гнать с чрезмерными превышениями. Иначе не могу, отвечала Зоя. По тому, что спутники не поддерживали друг друга, когда о спокойствии перемещения просил кто-либо из них, а подавали голос строго по отдельности, Зоя заключила, что они все еще переживают между собой размолвку, и решила примирить их шуткой. Ага, теперь ты у нас празднуешь труса, дорогой?
– восклицала она.
– Теперь ты струсила, Любушка? К единению, к согласию это, разумеется, вело, но до шуток ли было вообще? Пассажиры неуверенно посмеивались. Впрочем, какой-то мощный дух властвовал над ночной дорогой и, жутко вздыхая, зловеще выбрызгивая вдруг откуда-то из расползшихся недр земли сумасшедшие комья грязи, вводил их, так или иначе, в некий накрепко сшитый единообразием мир, втягивал в общую атмосферу и в одно состояние, весьма далекое от предположительно приятных переживаний бредущего по обочине путника, имеющего возможность погрузиться в последовательные и размеренные думы. Первой сжалась и истончилась от страха Любушка. От полной слитности с дорогой, машиной, Зоей и не очень-то приятным Миловановым ее удерживала подзасевшая в ее сиротливом сердце странная мысль, что ее, из которой уже начали делать жертву, заставив украдкой всплакнуть на пороге прощания с прекрасным Ростовом, все-таки задумали доконать. Эту догадку Любушка не доводила до конца, не рисовала себе, какие могут ожидать ее результаты, довольствуясь смутным предположением об их кромешной бедственности. Да и не следовало чересчур углубляться в эту версию, не стоило пугать себя больше, чем уже напугали смертоносная взвихренность ночи и что-то вроде ее, Любушки, заброшенности на заднем сидении, за спинами у как бы застатуенных хозяев машины, поэтому она в своем внезапном страдальчестве брала именно сладостно-отрадную сторону, извлекала из него все те удовольствия, которые можно извлечь из сознания, что тебя неспешно и неумолимо превращают в козла отпущения. А доказательств, что она вправе предаваться подобным удовольствиям, у Любушки было предостаточно. Ростов, прощаясь с ней, был столь мил и очарователен, провинциально трогателен под густо падающим на него снегом, а сменилось дивное видение бешеной гонкой и почти непроглядной тьмой, из которой снег летел навстречу как сумасшедший, не имея ничего общего с ростовским. К тому же Любушка контрастно мерзла на заднем сидении, и ей не хотелось ныне видеть и признавать в этом всего лишь особенности своей физиологии, а больше нравилось улавливать признаки особых условий, в которые ее без огласки, заговорщицки ставили хозяева, попросту парившиеся на передних сидениях от включенной на полную мощность печки. А с чего бы так оно было разнообразно, неодинаково, как не из умысла? Любушка и сейчас не сомневалась, что Зоя союзница ей по отношению к картинам Милованова, но Зоя, как ни верти, объединена с Миловановым, у Зои, что называется, есть муж, а у нее, Любушки, нет, и от этого приходится плясать, а не от соображения, что Зоя, с ее обостренным чувством справедливости, до крайности солидарна с ней в негативной оценке миловановского творчества. Вот почему мерзла Любушка. Она подобрала под себя окоченевшие ноги на заднем сидении, сжалась и с горечью наклонила голову, которая вся, вдруг быстро и гладко провернувшись колесиком, вытянулась в длинный и печальный утиный нос.
На узкой дороге встречно неслись, слепя фарами, огромные машины, а идущий впереди грузовик расставлял ориентирами красные огоньки. Зое поневоле пришлось сбавить скорость. Машину то и дело заносило. Снег неистово бился в стекло, и кто-то свистел и выл снаружи; нечто черное кричало под колесами, с визгом всплескиваясь в сбивчивом свете фар. Жизнь приобретала характер невменяемости. Милованов не понимал, кто и как управляет порядком на этой дороге, во всяком случае ему не верилось, чтобы Зоя вносила в движение сколько-нибудь организованности, более того, ему казалось, что на их машине и сосредоточено общее опасливое внимание водителей - как на слабом звене, которое уже наметил для своего прорыва наступающий хаос. Словно оголился Милованов перед царящим здесь ужасом бытия, стал наг, слаб и безнадежен. Иной раз и безразличны были ему возникающие угрозы столкновения, а пугало разве что исчезновение полноты и цельности, то развеивание составляющего его вещества, которое, вскормившись животным страхом за свою маленькую жизнь, начало уже распространяться даже на высокие и самые отдаленные, подступающие к вечности помышления разума. Всякое смыслообразование прекратилось, пропало и будущее, еще недавно полное неких вероятных свершений, намеков на приводящие к творческому торжеству сюжеты. Зоя взяла за маяк, по ее словам, огоньки грузовика, очерчивающие масштаб рассеявшейся под грязным снегом дороги, и Милованов сделал то же самое, но, видимо, была в его жене правильная путеводная цепкость, а его и в этом вероломный бес неприживчивости быстро повлек к насыщенным гибельными образами заблуждениям. Огоньки вдруг разошлись далеко в стороны, и Милованов уже не знал, на какой из них ориентироваться. В глубоком замирании сладострастия вздохнула ночь, готовая взорваться и одним хватким движением принять жертву. Охнул в груди Милованова особый ужас, пристальный только к хорошо, как на этот час казалось, прожитой жизни. Указывал он Зое на путь между огоньками, туда, где ему чудилась свобода проезда и где на самом деле ждала твердость смерти. Бог весть почему изнурил Милованов грузовик до одного огонька, теснившегося к обочине, а второй представился ему шедшим отдельно и неизвестно, да и где-то уже едва ли не на встречной полосе. Ты с ума сошел?
– крикнула Зоя возмущенно. Но и она заколебалась. А вдруг? Ей хотелось рискнуть. Шоферское тело напряглось, и сила потекла из рук в машину. Но Милованов уже одумался. Он смиренно признавал свою вину, а как мог он поддаться обману и, прямо сказать, соблазну, - вопрос этот не совсем, может быть, и к нему.
– Выходит так, что машин... ну как если бы украдкой... стало две, разъяснял он. Неубедительностью веяло от его слов. На удивленный вскрик Любушки Милованов повернул бледное, словно запорошенное снегом лицо, оскалился и, взлаяв смехом, сказал: - Тянули мы только что жребий, Любушка, и чуть было не вытянули костлявую...
– Я так напряжена, я вся на нервах, - заговорила с дрожью Любушка, - я замерзла, а ты шутки шутишь.
– Какие ж это шутки?
– А такие, что не хорошие и совсем не смешные.
– Хорошо, что я не поддалась, - сказала Зоя.
– Было бы еще не смешнее, если бы я заколебалась. Но я сразу сообразила, что малый не туда метит.
– Что это такое, про малого-то? Про кого это, если, конечно, не принимать в расчет меня?
– Это как раз про тебя.
– Не может быть!
– Ну хватит!
– прикрикнула Зоя.
– Сейчас только молча наблюдайте, что я делаю. Ваше будущее вот теперь точно в моих руках.
Любушка завозилась в требуемой тишине и тонко вывела:
– Замерзаю...
– Да в машине не продохнуть от жары!
– Действительно, - подтвердил Милованов.
– Выключай печку, Зоя!
– Как-то ты нарочито глух и нечувствителен к чужим страданиям, рассмеялась Зоя.
– Она мерзнет, а ты... Пересядешь вперед, Любушка?
Любушка отказалась. Мол, стерпится. Она успела полюбить свои муки. Снова уточкой наклонила голову и в ворохе скопившейся на груди одежды поискала место для непомерно длинного носа.
А грузовик все шел и шел впереди. Да, был момент, когда Зоя могла, обманувшись указаниями мужа, поверив в раздвоение грузовика, впериться аккурат в зад последнего. Задним числом сердилась она на нерадивого указчика. Ей вообразилось, что Милованов, играя свою враждебную водительству игру, закладывает некие жутковатые основы будущих, еще только грезящихся впереди рисков. Может быть, ей суждено не вытянуть машину из слишком резкого поворота, слететь на обочину или вырваться на встречную полосу, которая вся светится и ослепляет сплошным потоком бегущих огней. А не настроена была на смерть Зоя.
В Переславле Любушка не выдержала и запищала, что холод одолел ее. Впереди тепло, а сзади печка не обогревает, в этом правда, а не в том, что надо ей страдать. Милованов уступил Любушке свое место. Пока машина стояла и Зоя разминала одеревеневшие в нечеловеческом напряжении ноги, Милованов, скользя и чертыхаясь, бежал по талому снегу к смутневшей между домами церкви. Зоя давала громкий сигнал к отправке. Милованов смеялся над ее нетерпением. Он видел добрый знак в том, что остановка движения подарила ему хотя бы этот рывок поверхностного знакомства с переславской древностью. Он шел, задирая голову, вокруг церкви и вспоминал время, когда, одураченный пристрастием к другой женщине, не Зое, бродил неприкаянно по московским улицам, выбирая углы глухих заводских застроек, вросших в землю подслеповатых домов и полуразрушенных храмов, где снег лежал как свинец на уродливых и словно злоумышляющих очертаниях. Там ноги его заплетались, мешали одна другой и падали прежде тела, которое удерживалось в равновесии лишь легкостью его жизненного уныния, опустошением души, и тогда он тоже наклонял голову уточкой, как делала это нынче Любушка, прячась от холода и пустоты под ним, по которой уже все равно брел, наполовину провалившись истощенными ногами. Не то теперь, иначе стало, жестче, полнокровнее, содержательнее. Зовут! Нужен он Зое. Она давала беспрерывный гудок, сотрясая мирный город.