Шрифт:
«И падал я в душные травы…»
В конце шестидесятых, когда высоко стояли звезды Окуджавы, Галича, Высоцкого, когда движение, именуемое сегодня авторской песней, уже определилось в жанровых границах и набирало мощь, в общежитии ВГИКа у знатоков и поклонников этого жанра появилась необычная пленка. Сквозь все несовершенство записи, сделанной на какой-то вечеринке, зазвучали такие песни, которые если не покоряли слушателя сразу, то уж никак не оставляли его равнодушным, а главное – резко отличались от всего, что в ту пору с магнитофонных лент звучало.
Отличались всем! Студенты – консерваторцы удивлялись мелодиям, утверждая, что они исходят из южнорусского фольклора, о котором тогда редко кто слышал. Причем,
Слушателей сведущих поражала хватающая за душу искренность, боль и правда, звучавшая в каждом слове. Просто и точно певец говорил о таком, о чем многие в те годы не догадывались, а догадываться решались немногие. Но это было не только гражданское бесстрашие, это был своеобразный, глубокий поэтический мир. Песни становились широко известны, к сожалению, в очень узких кругах. Это подливало масла в огонь слухов. А слухи ходили самые невероятные: и что автор давно умер, и что он живет в Канаде, и что его настоящая фамилия Чернов, и он существует на положении "гусляра" у Шолохова… Каждый новый слух опровергал предыдущий. Одно только не подвергалось сомнению: автор – из казаков. С этим было трудно спорить: так горько человек мог петь только о своем, личном, прочувствованном, пережитом. Долгое время оставался он, уже любимый многими, «неизвестным автором». Нельзя сказать, что не делались попытки отыскать сведения о нем, но искали не там.
Проще всего было открыть справочник Союза писателей СССР и обнаружить там не только библиографию Бориса Александровича Алмазова (это его настоящая фамилия, а не литературный псевдоним), но и домашний адрес.
Самое удивительное в этой истории "с неизвестным", что писатель, журналист, искусствовед, автор – ведущий нескольких цикловых телепередач Борис Алмазов широко известен. Он успел столько «наработать» в самых разных областях творчества, что возникает впечатление, будто это не один человек, а целый цех производит любимые детьми и взрослыми книжки выдает сотни статей по разным вопросам, пишет пьесы, читает лекции, живет напряженнейшей общественной жизнью. А тут еще песни… Не может быть! Оказывается, может! Оказывается, в наш узко специализированный век, можно быть человеком энциклопедических и какой-то ренессансной одаренности. Недаром Алмазов тяготеет к написанию энциклопедий: о конях, о хлебе… А каждый его концерт – своеобразная энциклопедия русской песенной культуры, хотите казачьей XVI века, или цыганской, или студенческой, солдатской, тюремной, революционной…
Каждое его выступление – яркий законченный спектакль, поскольку по утверждению самого Бориса Алмазова, авторская песня – это театр, где в нераздельном триединстве сплавляются собственные стихи, собственная музыка и собственное исполнение.
Когда же Алмазов начинает петь, сразу вспоминаешь, что он родом оттуда, из степных краев и образованность, интеллигентность только усилили в нем все то, что досталось от предков. Не даром сам он, хоть и прячется за иронией, но с гордостью именует себя "пеньком" – так за упрямство или за стойкость прозывались казаки Хоперского округа Донского войска, отличавшиеся этими качествами даже среди своих соплеменников. Оттуда, от той крови и трудоспособность, и одаренность и бесстрашие и боль. "Мой дед" и "Окраина" – это песни 60-х годов!
Оттуда и исключительная требовательность ко всему, что он делает в литературе или в музыке. По его собственному признанию, выход сценической продукции один к десяти. Остальное – в корзину! За двадцать пять лет около ста песен, но за каждую из них не стыдно.
Почему же автора, который уже четверть века известен знатокам жанра, песни которого транслируют радиостанции Канады и Японии, изучают школьники Франции, мы только открываем в своем Отечестве ?
Отчасти виновато в этом время, в которое создавались эти песни, отчасти и позиция самого Бориса Алмазова. Он никогда не заботился о популяризации своего творчества. Может быть, причиной тому была правда, которая всегда, в любые годы, ясно звучала в них, может быть занятость, может быть, то, что при всей своей внешней общительности Борис Александрович Алмазов ведет крайне замкнутый образ жизни: дети, семья, работа. Сам же он, на вопрос, почему редко выступает, отвечает так:
– Боюсь заболтаться! Авторская песня, как и поэзия вообще требует обнаженного сердца. Боюсь сделать это ремеслом…
– А вас не смущает, что вы малоизвестны?
Нисколько. Древние говорили: «Слово, сказанное в пустыне, найдет слушателя, если это слово правды». Вот это заботит меня действительно. Это и правда факта, и правда мысли, и правда чувства. Знать правду и не бояться ее говорить. В любые времена.
Виктор Семенюк. Кинорежиссер.
«Хранителю, мой, святый»
Я родился на Дороге Жизни, так сказать, «в результате прорыва блокады», поскольку отец был на Ленинградском фронте, а мама на Волховском. Мое рождение было освящено любовью и укреплено расчетом, хотя и то и другое в казачьем стиле, то есть достаточно трагично и на много градусов крепче, чем у людей благополучных.
Отец был влюблен в мать с десяти своих лет. Они были из одной станицы. Чудо, что на фронте они встретились. Отец был благодарен войне потому, что именно война способствовала возникновению этого краткого союза, который при иных обстоятельствах, вряд ли, был бы возможен – мама была на тринадцать лет его старше. Кроме того, она происходила из станичной интеллигенции, а отец из старинной, родовитой, но ничем уже к двадцатому веку не выдающейся казачьей семьи. Мой дед, со стороны матери, был священником и учителем в станичной школе, а дед со стороны отца – его учеником, что тоже создавало иллюзию пропасти между семьями. Да и любовь то, скорее всего, была односторонняя – отец любил мать, а она его – не знаю…
Расчет же состоял в том, что отец был уверен в своей близкой смерти, поскольку был артиллерийским корректировщиком, (эту воинскую специальность описал Г.Бакланов в своих повестях «Третья ракета», «Батальоны просят огня», «Горячий снег», «Им было девятнадцать») и, стало быть, думать, о послевоенной жизни, о семье, где жена старше мужа – незачем.
За время их краткой семейной жизни отец смотрел на мать снизу вверх, хотя в прямом смысле, это сделать было очень трудно. Он был ростом 2 метра, 2 сантиметра. Мама, в трофейных французских туфлях с каблуками в мужскую четверть, которые отец принес ей из разведки, едва доставала макушкой до его подмышки. Маленькая моя мама, наверное, казалась девочкой рядом с огромным сутуловатым и совершенно седым, в 24 года, человеком.
В отличие от мамы, которая не могла получить высшего образования, потому что, как дочь священника и казачка, входила в значительный процент населения бывшей Российской Империи, которых большевики лишили прав. Отец же до войны был студентом не то ростовского музыкального училища, не то консерватории. После Сталинской Конституции 1935 года все ограничения на образование и трудоустройство для лиц непролетарского происхождения были формально сняты. Казакам было вменено в обязанность: носить лампасы и т. д. Но к этому времени от 4,4 миллионного казачьего населения России мало что осталось, а те, что остались, не верили в благодеяния, исходившие от властей.
Однако, отец учился. У него был красивый бас – сильно напоминавший бас Реброва. Я слышал отцовский голос у бабушки Дарьи – матери отца – на пластинке, а вот самого отца никогда не видел. Он исчез в колоннах шрафников, после победы над Германией и над Империалистической Японией. После смерти мамы, я нашел у нее под подушкой два отцовских письма. « Я так виноват перед вами, но мальчика нужно было кормить, а как вы там без меня…Я уже не харкаю кровью и меня расконвоировали… По Кенигсбергу ходим вольно, в цивильном…Говорят, вернут награды и отпустят домой… Ради Бога, пришлите фотографии, я забываю ваши лица…Ради Бога,…»