Не только музыка к словам… Мемуары под гитару

Алмазов Борис Александрович

Во всяком случае, всем известный сегодня классический напев объединяет несколько мелодий, по крайней мере, четырех композиторов: А.Б. Виленской, И.Н. Яковлева, И.М. Корносевича и А.С. Турищева. И, наверное, в этом есть огромный смысл. Подвиг "Варяга" – духовная, нравственная победа, а победа духа понятна всем народам, людям разных поколений. Поэтому не случайно, что песня интернациональна даже по своему происхождению и что в ее создании принимали участие не только русские музыканты.

Удивительная все же песня. Песня – памятник, песня – обелиск. Песня, на которой воспитывалось несколько поколений. Мне кажется, что равная ей во всей нашей песенной

сокровищнице есть только одна – "Вставай, страна огромная…"

P. S. Наверное, я всю жизнь буду дописывать эту книгу! И меня это вполне устраивает. Так вот, когда рукопись была уже готова, работая над другой своей книгой “ Мы казачьего рода!”, я узнал, что в кильватерной колонне за крейсером “Варягом” и канонерской лодкой “Кореец” шел третий корабль – пароход “Сунгари”. На нем возвращалась в Россию сотня забайкальских казаков, охранявших русское консульство в Корее. Они тоже оказались, если не участниками, то свидетелями боя, и вместе с моряками разделили и горечь гибели кораблей, и тоску плена. Хотя Императорская Япония, верная традициям самурайской воинской чести, относилась к героям с «почтительным уважением, достойным воинов, чье мужество вызывает искреннее восхищение». А рассказ о подвиге «русикэ капитана Руднев» вошел в японские буквари. На примере русского морского офицера Императорская Япония воспитывала своих героев.

Но…бедные мои, казаки! Куда только не заносила вас судьба! Где только не лежат ваши чубатые лихие головы, сроненные в боях за Россию!

"В бананово-лимонно Сингапуре..

"…В одном небольшом городке

Кулумбина с семьею жила…"

– пела, болтая ногами в зеленоватой, белобрысая, конопатая псковская пионерка, настоящая «скобариха», с выцветшим сатиновым галстуком на тощей, загорелой до сизого отлива шее, сидя на носу лодки долбленки, которая называлась странно и вроде как-то не по-русски камья, прозрачной озерной воде. Вот когда, в полном шоке, от этой литературной реминисценции, я почувствовал, что такое слава Вертинского! Коломбина, в произношении пионерки «Кулумбина» – нечто среднее по звучанию между «клумбой» и «Колумбией», Арлекин (в упоминаемой песне «с ножиком») – это образы из произведений Вертинского. А Пьеро – его театральная маска.

Шестидесятые годы ! До ближайшей железнодорожной станции сорок километров! А вот поди ж ты – «Кулумбина»!

Вертинский сказочно знаменит! Его слава равнялась славе Шаляпина, правда, в иных меломанских кругах! И слава эта вполне заслуженна. Говорю это с полной ответственностью потому, что я видел Вертинского. Я видел и слышал его выступление.

Имя Вертинского произносилось мамой и бабушкой с каким-то торжественным придыханием, хотя они его, конечно, никогда не видели. Они только слышали о том, что где-то в Петрограде поет странные песни – ариетки, на собственные стихи, печальный, наряженный Пьеро, Александр Вертинский.

Перед войной, сквозь заградительные кордоны НКВД, протаскивали пластинки с его эмигрантскими песнями. Чуть позже, его записи стали появляться "на костях". Так в народе именовались самодельные грампластинки, их и пластинками назвать было нельзя, сделанные на использованной рентгеновской целлулоидной пленке. На снятом с диска радиолы лепестке самодельной пластинки, можно легко рассмотреть какой – нибудь сложный перелом или чье-то легкое. Записи «на костях» – предтеча « магнитиздата». Записи чудовищного качества! Сквозь треск и шипение сложно что-нибудь услышать, но тем привлекательнее каждое расшифрованное слово. Записи " на костях" манили как запретный плод, потому что на них – голоса запретных певцов Вертинского, Лещенко, Козина…

Но у нас не было радиолы! Поэтому и такие-то записи я слышал всего два, три раза и мало что разобрал. И вдруг, как раскат грома под растресканным потолком нашей комнатушки:

– Вертинский вернулся! Вертинский дает концерт в Измайловском саду.*)

Я проникся известием, хотя и не понял, что же тут замечательного в том, что Вертинский вернулся. До сих пор я удивляюсь, почему все говорили « вернулся»? Вернулся он из эмиграции много раньше. Визу он получил в 1943 году. А концерт – в 1955 –м. Но почему-то и позже все продолжали радоваться, что Вертинский вернулся, хотя он уже давным-давно жил в СССР. Вероятно, в это слово вкладывался другой смысл. Вертинский вернулся, как часть потерянной России, как во время войны вернулись слова «солдат», «офицер», как вернулись погоны.

Второй удар грома был еще поразительнее первого.

– Мы идем на концерт.

Мы – это я и бабушка. Потому что мама, как всегда, не смогла – она работала на две с половиной ставки. И я думаю, что на два билета они с бабушкой не смогли выкроить денег, а меня пустили бесплатно.

– В крайнем случае, я возьму тебя на руки! – говорила бабушка.

Я с ужасом думал о таком унижении, и потому надел пионерский галстук. Вообще он был логическим завершением моего летнего выходного костюма: сандалии с носками ( нет, не с носками, а со скрученными двумя валиками бубликами чулок), сатиновые черные трусы и белая рубашка. С пионерским галстуком получалась парадная пионерская форма! И не стыдно пойти на «мероприятие» любой важности

У дверей Летнего театра народ вился водоворотом, но мы, размахивая билетом, протиснулись сквозь толпу. Билетерша, очень похожая на мою бабушку, встретилась с ней глазами, и меня пропустили. Мы уселись на скамейки без мест, или, может быть, они были написаны, на спинках скамеек, но на них никто не обращал внимания.

Зал был переполнен. Народ, сидевший чинно в первых рядах, у выходов стоял стеной и помещался, чуть ли ни на головах, у сидящих в рядах последних. Никогда прежде я не видел такого столпотворения.

Стал медленно угасать свет… На сцену вышел бледный хрящеватый старик, с напудренным носом, блестящими прилизанными волосами, сутулый и тощий.

Зал лопнул от аплодисментов. Теперь я понимаю, что в большинстве своем не слышавшие его песен, люди аплодировали не поэзии Вертинского, и даже не его славе, а тому, что он «вернулся». Что он «наш»!

Такая волна восторга заставила меня съежиться. В ранне-пионерском возрасте не принято было, как говорилось в нашем дворе, "выделяться". А старик явно "выделялся" и не скрывал этого. Во фраке, я видел такой прежде только в кино, он строго и, чуть печально, улыбаясь, слушал бурю восторгов, разумеется, понимая все то, что понимаю я сейчас, перевалив полтинник. Знал он и цену зрителям, и цену восторга толпы…

Зал стих. И тогда, совсем не громко, внешне нисколько не заботясь о том, слушают его или нет, старик запел… Пел он, гнусавя и грассируя. Это совсем не походило на привычное мне выступление «заслуженных и народных», таких, что легко сдвинув мощным «нижним бюстом» рояль, и, сложив руки, как для ныряния и заплыва, густо брали:

Хлебом кормили крестьянки меня…,

в радостной уверенности, что результат этого кормления – всем очевиден.

– Зато этот противный! – сказал я бабушке.