Шрифт:
Не умирать в Венеции
Эротическая поэма-триллер
Здесь, где столько
пролито семени, слез восторга
и вина, в переулке земного рая
вечером я стою, вбирая
сильно скукожившейся резиной
легких чистый осеннее-зимний,
розовый от черепичных кровель
местный воздух, которым вдоволь
не
пахнущий освобождением клеток
от времени.
1
Когда она рядом со мной, ничто не имеет значения. Наш рейс задержали на полчаса, но опоздание мало тяготит меня. Сейчас она сидит, в полуобороте отвернувшись к зрачку иллюминатора, и я могу исподволь любоваться ее коротко стриженным затылком (грубый вельвет) и ушком (бархат). Вообще-то сиденье у окна – мое любимое. Только ей позволяю занять его вместо меня. Так я получаю возможность наблюдать сразу и за пролетающей мимо сахарной ватой облаков, и за малейшими движениями девочки. Она чувствует мой взгляд и поворачивается ко мне. На губах – хитрая улыбка, которую я не могу не поцеловать.
Лететь совсем близко – и пары часов не пройдет, как мы окажемся в Венеции.
Турбины утробно заурчали, и где-то в позвоночнике отозвалось движение складывающихся шасси – она крепче вцепляется в мою руку. Чтобы через две минуты ослабить хватку и перейти к нежностям, которые – ей это слишком хорошо известно – имеют на меня особое воздействие. Ее рука накрывает мою, а один особо дерзкий пальчик игриво скользит между между моими указательным и средним. Вся надежда на то, что сосед справа достаточно увлечен своим чтивом (то ли о достижении просветления, то ли о том, как стать миллионером за сто дней), чтобы замечать наш недвусмысленный флирт.
И без того каждый раз, когда мы оказываемся с ней на людях, меня не покидает параноидальное ощущение, будто все пристально изучают нас. «Конечно, – подкалывает она, – мы же так классно смотримся вместе!» Не поспоришь. Пусть моя внешность далека от конвенциональных стандартов красоты: чего стоит один конопатый нос картошкой… А она, самая прекрасная на свете девочка моя, страдает от чужой критики: мол, при таких ногах стоило бы носить юбки в пол и не отсвечивать, да и пора бы соответствовать возрасту, быть (цитируя вполне конкретный источник претензий) «ухоженней» – и порой начинает верить в эти бредни… Всё равно вместе мы излучаем безусловное счастье, которое перерождается в красоту в глазах смотрящего, а красоту отрицать невозможно. «Ты красивая», – эти слова мне не лень повторять пятьдесят раз на дню и видеть, как расцветает любимая. Я шепчу ей их на ушко и сейчас.
В полете не кормят – такова цена авиалоукостера. Впрочем, в ее присутствии голод почти не беспокоит меня. Терзает другая жажда – ее тепла, ее тела, ее улыбки. «Я маньяк, да?» – псевдозастенчиво спрашивает она, продолжая ласкать ложбинку между моими пальцами. «Еще какой», – заверяю я, усмиряя ее ладонь своей. «Так здорово, что мы наконец вырвались вдвоем куда-то! Ты же знаешь, как я хочу быть твоим гидом, показать тебе все-все уголки города!» «Хи-хи, ну ты же понимаешь, чьи уголки я с особым удовольствием исследую…» – дразнит она, высунув на секунду язык и совершив им пару изобретательных кругов. Делаю круглые глаза и аккуратно киваю на соседа, опасаясь повышенного интереса со стороны. Она снова хихикает и тянется к своему рюкзачку за питательным бананом. Теперь-то – пока мы по очереди
– Сегодня мне снова снилось, будто я умею летать. Так невероятно легко это – отталкиваюсь от земли одной ногой – и парю, парю над головами людей, поднимаюсь где-то до уровня девятого этажа. Даже какая-то погоня, преследование – ну, знаешь, обычный параноидальный сюжет в моих снах – не затмевают этого счастья от полета.
– А мне всё бесконечные серые панельки снились, и будто плыву я мимо них по быстрой реке в какую-то глушь, и нет этой серости конца и края… Вот всегда такая ерунда!
– Ну, видишь, ты смогла-таки уплыть оттуда, детка.
Она достает потертый айпод и предлагает мне второй наушник – максимально доверительный, интимный жест. В наушнике, конечно же, он – ее кумир. Томно стонет нам в уши под аккомпанемент умирающего саксофона. Ее губы беззвучно воспроизводят в такт: «What's it like inside your tambourine?» – и растягиваются в ослепительной улыбке. Я целую ее, чувствуя прохладу чуть влажных губ и юркий язычок за рядом перламутра. Она поддается, но почти сразу застенчиво отстраняется. Слишком быстро – как кажется мне: может, те строки, что воспроизводили ее губы, были адресованы кому-то другому?
Мы почти пропускаем момент, когда за окном показываются Альпы. Мой любимый вид. «С этой минуты и мой любимый вид тоже!» Бело-песчаные складки с серебристыми нитями горных рек и тускло поблёскивающими под солнцем стразами отдаленных альпийских сёл калейдоскопом разворачиваются под крылом. Моя рука перебирается от чуть шершавого колена к ее зеленым шортам, туда, где складки плотной ткани, уже и уже сбираясь вместе, устремляются в одну точку. Мои пальцы скользят по краю, где обнажается кожа. Горячая и одновременно прохладно-шелковистая. Не отрывая взгляда от горной гряды, она цыкает в мою сторону и задерживает интервенцию своей ладошкой.
Подлокотник между нами убран, и я сижу, близко придвинувшись к ней, почти уткнувшись носом в ту сладкую точку, где мочка уха переходит в изгиб шеи, эпицентр ее терпкого, манящего запаха – полыни и джина. Я знаю, это – ее любимые духи, молекулы которых соединяются с молекулами тела и образуют неповторимую композицию. Сладострастно, но бегло вдыхая ее аромат в паузах между фразами, я вещаю о названиях озер и поселений, что мы пролетаем – сверяясь с картой, конечно. На мои робкие попытки расспросить о муже она жалобно отвечает: «Давай не сейчас». Сосед справа явственно тянет шею, чтобы тоже заглянуть в иллюминатор. Мне его даже немного жаль.
– Ой, а это не лохнесское чудовище там торчит из воды?
– Если только ихтиозавр, – смеюсь я.
– Ну правда! Смотри, что за странная ерундовина?
– Сойдемся на том, что это адриатическое чудовище. Вон, видишь, сама Венеция похожа на пару рыбин, обнявшихся, как инь и ян.
– Точно, – хихикает она, – или на нас, обнявшихся, как рыбки.
– Ты моя рыбка.
Я хочу рассказать ей, как было тяжело эти четыре месяца, три недели и два дня в разлуке, как мечта о ней затмевала передо мной весь белый свет, как Венеция стала моей путеводной звездой… Впрочем, девочка и так всё знает. Хотя те слова не произнесены вслух – они всегда будто парят в воздухе между нами, нависают над нашим безмятежным блаженством даже сейчас. Я безотчетно сжимаю ее бедро, и она чуть вскрикивает – самолет неожиданно теряет в высоте. «Мы уже садимся?» «Да, милая».