Не умирать в Венеции
Шрифт:
Мы прижались друг к другу и держали так друг друга крепко, пока не пришли в себя. Когда мы наконец разлепились, я хотела было ее поцеловать – хотя бы в щёку, но вокруг было столько народу и она имела вид столь обескураженный и трогательно-беззащитный, что я не отважилась. Вместо этого я схватила ее пальчики, заключила в замочек со своими и повела к выходу. В голове восторженно трепыхались лишь две мысли: «Какая же она ма-а-аленькая!» и «Бог ты мой, что за гладкая, нежная кожа у неё!»
Всю дорогу до автобуса мы не переставая переглядывались и пересмеивались, не расцепляя рук. Смущение, радость и невозможность поверить в реальность происходящего – этот ядрёный коктейль плескался внутри и бился о стенки моей черепной коробки. Так, нелепо хихикая, мы и ехали до дома (я совсем забыла использовать свою
Я специально стала подниматься первой по лестнице – чтобы потизить ее видом снизу на мои ноги и то, что под юбкой. Не уверена, оценила ли она мой коварный маневр. Мои коварные намерения: войдя за порог, сразу зажать ее в углу – также не сработали. Вместо этого я, как и положено гостеприимной и не очень отчаянной домохозяйке, предложила чай с пирогом и еще мучительных тридцать минут разговоров о том о сём.
С чайной церемонией в итоге было покончено, и мы перешли к диванной церемонии обмена подарками: она привезла мне мешочек с собственноручно вырезанными из бумаги узорами (один в виде профиля своего кумира, другой в форме орнамента с надписью Love в сердцевинке), парой модных значков и идеально минималистичным кулончиком; я вручила ей пакет с футболкой, комиксами, сережками (она тут же вдела их в свои крошечные ушки) и еще парой безделиц. Взаимные благодарности и восторги оказались исчерпаны, и мы остались сидеть лицом к лицу на узеньком диване. Тогда я не выдержала и выпалила то, что давно крутилось у меня на языке: «Всё думаю, когда уже можно будет на тебя наброситься…» – и тут же привела в исполнение свою угрозу.
Неловко нависнув над ней, я нацелилась прямо на губы – они подхватили мой порыв. Ощущения были очень странные: меня трясло, как осиновый лист – то ли от страха, то ли от собственной дерзости, то ли от горячего желания и ее мягких, но очень скорых поцелуев. Мыслей в тот момент было ровно ноль – я действовала на автомате, как запрограммированный робот: перешла к ее шее, обвела ладонями груди («Чорт, там еще бюстгальтер!»), снова вернулась к ее личику, а затем попросила разрешения снять с нее платье.
Я очень торопилась – только что на часы не поглядывала. При этом опасалась показаться грубым мужланом, что, впрочем, не помешало мне сесть к ней на колени и начать целовать ее полуобнаженную грудь. Она же занялась пуговичками на моем платье и трясущимися руками высвобождала из петелек одну за другой, пока не расправилась со всеми окончательно и не высвободила из платья и меня целиком. Прикосновения ее рук и губ были нежными, как шёпот пены морской. Я испугалась, что она первая предложит сделать то, что так хочу я. А потому снова взяла инициативу в свои руки – они, однако ж, отказались в тот момент служить верой и правдой, а потому избавляться от нижнего белья моей девочке пришлось чуть ли не самостоятельно. Когда я, опустившись на колени, спросила, заглядывая снизу вверх ей в глаза: «Можно?», – она только согласно кивнула.
Я приникла к ее влажно блестящему лону, вдохнула ее запах и прикоснулась языком к ее маленьким губкам. (Здесь пришлась бы кстати пара-тройка поэтических сравнений и изящных метафор, чтобы описать, какова была на вкус моя любимая, но вышла бы либо романная пошлость, и потому неправда, либо глава из учебника по биологии – тем более ложь). А была она на вкус чуть солёная, как морская вода, и до невозможности мягкая – такая, что мне было боязно сделать лишнее грубое движение. Тем не менее я, поглаживая белую кожу ее бедер, добралась до самой заветной части – она великодушно позволила мне поиграть с ее чувствительным клитором, но большее одобрение, кажется, получили мои боевые действия чуть ниже. То напрягая, то расслабляя язык, я увлажняла ее и без того мокрое теперь лоно и даже рискнула проникнуть пальчиком в заветное узкое отверстие, но она скоро остановила меня и притянула к себе для поцелуев и подставила для ласк свои великолепные груди. Ее идеально ровные соски было до одурения сладко целовать, и я заметила, как отзывчивы они к любым моим действиям. Когда я, как спелую клубнику, захватывала
До того владевшее мной тупое спокойствие поколебалось на этом моменте, но я не успела как следует испугаться, потому что ощутила прикосновение ее губ к моим. Такое мягкое, такое одуряюще нежное, что следующие минуты едва отпечатались в моей памяти. Да, всего несколько минут – и я кончила, не приходя в сознание. Хотя нет, отпечатались картинки: её полуприкрытые глаза, густо подведённые чёрным, её смиренная поза – на коленях на полу, ее милые пальчики… Когда мои стоны утихли, девочка вновь переместилась на диван за новой дозой поцелуев, и я ощутила на ее губах мой собственный вкус. Целовать ее было – как пить из речки в жаркий полдень: сколько ни глотай эту обжигающе ледяную воду, всё кажется мало, всё равно хочется ещё и ещё.
Однако мне пришлось проверить часы, ведь время неумолимо приближалось к окончанию рабочего дня, а нам еще предстояло исполнить чинную-благородную туристическую программу. Девчонка нарочно не заперла дверь в ванную, когда направилась в душ, и я воспользовалась случаем беспардонно поглазеть на ее шикарное тело – теперь она уже не стеснялась и спокойно вытирала полотенцем свой живот и грудь, заговорщически поглядывая на меня. Я переступила порог и завершила ритуал омовения, заботливо смахнув россыпь крупных капель с ее плеча.
На нас снова оказались платья, и мы приникли друг к другу – теперь уже совсем не в дружеском объятии. Невероятным усилием воли мы наконец разомкнули его и, спешно собравшись, вышли на улицу.
4
Гул венецианских колоколов наконец смолк. Она отнимает свои губы от моих и говорит: «Ну, давай сначала разведаем, где здесь дают твои хвалёные канноли!.. Что? Почему ты на меня так странно смотришь?» «Ничего, – мотаю головой я, подавляя восставшую во мне бурю. – Пойдем».
Однако мы еще добрых полчаса по очереди освежаемся в ванной. Я поправляю макияж, и она, как мамина дочка, просит попробовать мою помаду: «Хочу быть красивой в таком красивом городе!». Собственноручно накладываю ей пару слоев пудрово-алого тона на губы, ощущая, как ее заводят эти манипуляции. «Нет-нет, теперь уж никаких поцелуев, а то испортишь всю мою филигранную работу!» – она смеется, отводит в сторону мои протестующие ладони и жадно размазывает по моим губам свежую краску со своих. «Бесстыдница! – беспомощно защищаюсь я. – Ключи от номера не забудь!»
Шмыгаем мимо копошащегося в бумагах хозяина гестхауса. Он всё же замечает нас и успевает пожелать счастливого дня. День будет счастливым, я знаю: она – со мной – в Венеции. Иначе и быть не может, правда?
На улице меж тем распогодилось окончательно. Людей всё ещё не так много, и наши шаги отпечатываются звонким эхом в облупившихся фасадах. Солнце снабжает нас элегантными шлейфами теней, и мы шествуем, словно две королевишны или графинюшки (ох, и любит моя девчонка эротические фантазии на эту тему!). Она заглядывается на каждую витрину, я задираю голову, наблюдая, как бороздят простор неба ущербные мансардные окошки с деревянными ставенками и не самые благородные касы врезаются в синеющую плоть острыми краями карнизов. Можно почти физически ощутить, как нос покрывается тонкой вуалью загара, в моем случае – паутинкой веснушек. Хотя на дворе поздняя-поздняя осень: «Знаешь, Бродский любил приезжать в Венецию именно в несезон. Ну, не то чтоб это был его сознательный выбор, хоть постфактум он и придумал, мол, зимняя красота – красота настоящая. На самом деле университетские каникулы приходились именно на это время года, вот и вся тебе поэзия. «Правда?» – она, кажется, не много внимания уделила этой краткой литературно-географической справке. «Да, но с погодой ему, судя по всему, везло меньше нашего, и Венеция в его стихах и прозе чаще серая, стальная, туманная – похожая на Петербург, который он вынужденно покинул и по которому явно тосковал на чужбине».