Не в счет

Рауэр Регина

Их больше нет.

Они не чувствуются.

А я… я смотрю в глаза Гарина.

И сказать что-то ему я, наверное, должна. Мне следует выдать какую-нибудь незначащую ничего бессмыслицу или, быть может, сокровенные слова про любовь. Располагает ситуация и та минута, которая у нас ещё есть.

Она бежит — так-так — долгую вечность.

А я вот молчу, не говорю ничего.

Я лишь считаю про себя.

Тик.

И так.

Открываются неспешно-медленно двери. И видно уже торжественно-строгий зал и искрящий от света мраморно-белый

узорчатый пол.

От него кружится голова.

Так.

И тик.

Громоздится где-то там, далеко-далеко, стол, который, выбирая зал, я уже видела и ещё тогда, месяц назад, тумбой его мысленно обозвала. И с регистратором, что теперь в светлом платье, а не брючном костюме, я ещё тогда, в начале октября, познакомилась.

Месяц этот пролетел незаметно.

Стремительно.

Тик-так.

Мы ведь только что — совсем недавно, один взмах ресниц, один вдох! — заходили сюда, заезжали после моей пары и в обеденный перерыв Гарина, подавали заявление. И вон за той колонной меня украдкой целовали, шептали неприлично-заманчивое обещание.

Теперь же… заиграет музыка, зазвучит извечный марш.

Через минуту.

Одну.

…тик-так…

Мы пойдем мимо всех, прошагаем к белоснежному столу, над которым герб золотой сверкает. И там, слушая регистратора, сказать то, что будет не по сценарию, я уже не успею. Я только буду стоять и слушать.

А потому…

— Алина!

…тик-так…

Меня дёргает Ивницкая.

Она выдирает из будущего, которое перед глазами я вижу так отчетливо, прорисовываю тщательно, не забывая ни единой мелочи. Я представляю, как мама будет стоять рядом с Адмиралом и, отрываясь от нас, бросать быстрые проверяющие взгляды на Лёшку, что на руки к любимому папе уже забрался. Он же, папа, протянет украдкой маме платок где-то ближе к середине, а она незаметно вытрет глаза.

И с Женькой так, что будет понятно только им, мама переглянется.

А Аурелия Романовна убьет взглядом кого-нибудь из гостей, кто важностью момента, по её мнению, недостаточно проникнется и шептаться станет. И гостями этими, гарантирую, Полька с Тёмой, окажутся.

— Алин…

От Гарина Ивницкая меня тоже отдирает, тянет к знакомой колонне.

Она улыбается, оглядываясь на Саву, милой и хищной акулой:

— Я только на секунду.

— Благословить, — это, делая за ней шаг, фыркаю я.

— И это тоже, — смутить Польку невозможно, — хотя больше хочется спросить.

Последнее она добавляет взвинченным и сердитым шипением. Оглядывается, проверяя, что в сторону ото всех мы отошли и услышать нас никто не может. Не прислушивается, отвечая Егору и смеясь, Гарин.

И минута, давая время на вопросы и ответы, на лишние шаги, всё тянется.

…тик-так…

Сколько ещё секунд в этом счёте?

— Что?

— Ты… ты его не пригласила, да? Глеб не придет?

У Польки странная интонация.

Непривычный голос, в котором для меня звучит и растерянность, и удивление, и горькое облегчение. В её голосе запоздалое понимание, чем мой визит к Измайлову закончился. До чего вчерашней ночью мы договорились.

И что решила я.

— Да, — я, выдерживая её взгляд, всё же отвечаю.

Я выговариваю то, что сейчас вдруг так… неожиданно сложно и трудно сказать. И горло, заставляя выталкивать каждое слово, невидимой удавкой перехватывает. Печет глаза, но… взгляд от Ивницкой я так и не отвожу.

Я только заканчиваю сухим и мёртвым, не моим, голосом:

— Я сказала ему не приходить.

Я не позвала его, пусть мы и дружим.

Всё ещё дружим.

Но… вот так, без Глеба, будет лучше.

— Для торжественной регистрации брака в зал приглашаются Савелий Игнатьевич Гарин и Алина Константиновна Калинина…

Тик-так.

* * *

Эта левитановская, такая красочная и сухая, осень походила на песок, который сквозь пальцы неумолимо-незаметно ускользал. Он летел беспощадным временем. А я всё одно пыталась его поймать, запомнить каждый день, что никогда не повторится.

Не будет больше, ещё одного, осеннего семестра.

Пар по госпиталке[1] у Грозового, что, оправдывая фамилию, смотрел и трубил грозно. Он держал без перерывов до двух часов, а мы, витая в далёких от кардиологии облаках, созерцали золотые берёзы за окном. И зимней сессией — вы там навыки на пациентах сдавать будете, шестой курс! — нам угрожали в последний раз.

Последний год, последняя сессия.

Внезапное понимание, что абсолютно всё в последний раз, оно не случится вновь. Следующей осенью кто-то будет уже работать, кто-то учиться, но… в ординатуре — это другое и с другими. В нашем же составе в следующем сентябре мы уже не встретимся.

Всё.

Шесть лет пролетело незаметно.

И поверить в это было сложно, почти невозможно. Мы ведь только что, практически вчера, судили на истории Ваньку-Артёма Грозного в шубе деда Мороза, не спали из-за пресловутого цикла Кребса — кто его теперь помнил, а? — и костерили на фарме Тоху.

Впрочем, Антон Михайлович, обрадовавшись как родным и заранее передав пламенный привет, опять замаячил на нашем горизонте в эту осень. Он появился, вызывая внезапную ностальгию, щемящую грусть и широкую, как и у него, улыбку, на клинической фармакологии.

Но если по порядку, то…

…к Гарину, во вторую хирургию, на следующий день я вновь пришла.

И ещё через день.

Я, кажется, проверяла на прочность собственное везение и оттачивала ледяное спокойствие, с которым мешались дерзость и затолкнутый поглубже страх. Я не думала старательно, что будет, если кто-то поймает и вопрос, чего я тут делаю, душевно задаст.

Не сочинялись на подобные вопросы правдоподобные ответы, но… я не могла, находясь так близко, в этой же больнице, не приходить к Гарину. Мне было бы недостаточно просто звонков или сообщений.