Не в счет

Рауэр Регина

— Узнаю Антона Михайловича!

— Пять вопросов на листочках вначале и устный опрос…

— … встань изо парты и в тетрадку, у-у-у, оболтусы, не подглядывай! — это мы договорили слаженным хором.

Рассмеялись.

И… легче стало.

У меня вышло, всё же сбегая и прощаясь, улыбнуться искренне. Только вот писать Измайлову, как он то ли попросил, то ли предложил, чтобы увидеться, когда у нас закончится пара, я не стала. Я отговорилась делами.

Так было… правильнее.

Или малодушнее.

А ещё трусливее е.

Я не хотела пересекаться

с ним, боялась подспудно, потому что без него я не сомневалась. Я решила, что люблю Гарина. Я была уверена, что люблю Гарина, пока… пока Измайлов на горизонте не объявлялся.

Он походил на смертельно-ледяной водоворот, что, возникая внезапно, в себя раз за разом равнодушно затягивал. На водоворот, который крутил-вертел, кружил-ломал, а после небрежно выбрасывал.

Уходил сам, приходил вновь.

Я больше так не могла.

Не хотела.

И плевать было, если на душе или в сердце ещё что-то тоскливо-тошно ныло. Кололо противно и болезненно, когда в разговорах идеальный Кен упоминался. Я научилась не обращать на это внимание, не думать.

К октябрю я даже перестала, заходя в кабинет, искать обыкновенно серые глаза и идеальную укладку среди всех наших. Я привыкла, приняла окончательно, что с нами он больше не учится. Не является, просыпая все будильники, ближе к перерыву.

Теперь у него была другая группа.

Другая жизнь.

А я…

— Ты выйдешь за меня замуж? — Гарин спросил тоже в октябре.

Третьего числа.

Он спросил между делом, между блюдами, когда одни уже унесли, а другие ещё не подали. Он спросил в ресторане, куда пошли мы спонтанно. Не было дома еды, ибо хозяйкой я была всё же паршивой.

И к Тохе с его зачётом, что принимался занудно-дотошно и так знакомо, последние три дня я готовилась.

Работал, утопая в бумагах и судах, Гарин.

А потому около пустого холодильника, в полумраке кухни и ранних зябко-серых сумерках, мы в тот день встретились. И своё обещание сообразить что-то на ужин я только тогда вспомнила, усовестилась.

Я даже прикинула, что на скорую руку сделать можно, только не успела. Махнуть в ресторан, обрывая все оправдания-раскаяния коротким поцелуем, Гарин предложил быстрее. Он рассказал, что один, на двадцать пятом этаже, со стеклянным куполом и верандой, ему тут как раз насоветовали, наобещали красивых видов и вечерне-огненной панорамы.

Не обманули.

И на пустующую веранду, для которой сезон подходил к концу, я его утащила. Оплетал, расползаясь по её стенам, все поручни и столбы девичий виноград. Он полыхал багряным, таким осенним, цветом.

Прятал, давая подглядывать самим, от людей и города. На Энск, завернувшись в принесенный плед, я и смотрела.

Пока Гарин не спросил, не сделал… предложение.

— А как же… пять лет?

Я не переспросила.

Я, замирая под его взглядом, ляпнула куда умнее, потеряннее. Я ухватилась за такие давние, произнесенные в иной сказочной жизни, слова. Я зацепилась за них, спасаясь от ещё одного водоворота.

От шторма из эмоций, мыслей и противоречивых чувств.

— Я бы мог сказать, что год с тобой идет за три сразу, а мы знакомы уже целых два, но… — Гарин, крутанув поставленную между нами коробочку, усмехнулся бегло, — я купил его ещё летом, когда мы… поругались.

— Логично, — я поддержала вежливо, пожалела, что заказ водки или сразу абсента Гарин вряд ли оценит и поймет. — Именно так все при ссорах и делают.

— Не ёрничай.

— Я пытаюсь!

— Господи, Алина! Почему с тобой так… сложно?!

Невыносимо.

И я сама невыносимая.

У него на языке, я была уверена, крутилось именно такое определение. Только Гарин, культурный и сдержанный, при себе его оставил. Он лишь вскочил, раздраженно и громко двинув стулом, с места.

Отошёл к перилам веранды, облокотившись на которые, разноцветную и широкую ленту одной из главных улиц Энска разглядеть было можно. Красные огни сотни фар, зелёные — светофоров, неоновые — реклам и вывесок.

Наблюдая за ними, можно было вдох-выдох сделать.

Помолчать.

И успокоиться.

Или после сигареты, которую он попросил у официанта, выдохнуть. И дым, напоминающий о полыни и горечи, выпустить.

— Я боюсь, Сав, — я, натягивая повыше плед, не выдержала первой, соскребла то немногое, что от мужества у меня было. — Ты меня тогда, после больницы, спросил, из-за Глеба я уехала в Индию или как. И ты не стал настаивать на ответе, но — да! Из-за него. Ты сам понял, но говорю теперь сама и вслух. Я его любила с первого курса. Или… думала, что люблю. Его — думала, тебя — решила, что люблю…

…боже мой…

Как от летней интрижки и секса без обязательств мы докатились до «нашего дома» и обручального кольца?! Когда оказалось, что он меня любит, а я уже плохо представляю, как жить без Савелия Гарина? Сомневаюсь, вспоминаю Измайлова, давлю подлую тоску, но не могу вообразить, что приду в пустую квартиру и не увижу — да банально! — брошенного в кресло галстука, зубной щетки в ванной и ботинок у порога!

— Я решила, но брак — это…

— … это когда тебе придется сказать, что ты меня любишь, — он, пока я жмурилась и ждала своего приговора, отозвался сухо и подчеркнуто вежливо, — но со всей возможной честностью ты это произнести не можешь.

— Это ведь не пустые слова, — я ответила негромко.

Я подошла, неловко вставая и не чувствуя под собой пола, к Гарину. Я разлеталась на части под его непроницаемым, чужим и рабочим взглядом, но бегать от него, от себя я уже больше тоже не могла.

Я устала.

Пусть лучше говорит, выносит приговор, который за всё сказанное я заслужила.

— А ты не уверена, что любишь.

— Я не знаю, Гарин. Я боюсь, — кто бы мне рассказал, что слова иногда даются так сложно, они зарождаются где-то в оплетенном невидимой удавкой горле, — что ошиблась. Что приняла страсть за любовь. Или привычку за неё. Дружбу. Вдруг я ошиблась, что люблю тебя? Или я все эти годы ошибалась, что люблю Глеба?