Не в счет

Рауэр Регина

— Почему не садишься?

— Ну…

Губы, да и щеки, всю кожу от его чисто мужского взгляда, близости жгло невыносимо сильно, кололо миллионом невидимых игл.

Требовало продолжения.

Прикосновений.

И подумалось, что вот в таком ведении светских бесед есть что-то до крайности неприличное, куда более откровенное и бесстыдно-волнительное, чем в том, чтобы раздеться до конца и дать себя затянуть сверху.

— … это дистанция…

Каждое слово давалось шёпотом.

Легким, почти невесомым, но таким пьяняще-дразнящим касанием колючего

подбородка и ещё скулы, виска.

— … границы личного. Я у мамы с Енькой научилась.

Взяла за правило, пусть некоторые и предлагали.

А то ж писать навесу было неудобно.

Неудобно.

И коряво, но лучше на ногах, в которых правды нет, чем столь… по-свойски.

— Тогда мне повезло… — Гарин пробормотал хрипло, пробирающим до болезненного возбуждения голосом, — что нет правил без исключения.

— И ты как раз моё, — я согласилась со смешком.

Нашла в себе силы, чтобы всё же отстраниться, не коснуться губ, к которым тянуло до темноты в глазах.

Хотелось, но нельзя было.

Опасно.

Если только… пальцем провести, который тут же поймали, прикусили.

— Пусти, — я потребовала жалобно, — если кто-то войдет…

…то трындец мне будет.

И за то, что в отделение пробралась, и за разврат в стенах больницы. И за второе прилететь могло куда сильнее, а потому дистанцию и с этим пациентом соблюдать следовало. Надо было уже вставать и уходить, ибо до конца перерыва минут десять оставалось.

И я почти успела.

Я даже встала с кровати и застегнула на кнопки халат. Я возилась, чуть отвернувшись к окну, с последними, когда дверь внезапно распахнулась. Прозвучал короткий стук. И спрятаться в туалет-ванную, как пару раз до этого, я не успела.

Только обернулась.

— Добрый… вы кт… Калина?!

И… и лучше бы, наверное, вошёл «Орущий бронепоезд», заведующий отделением или сам главный врач!

Да кто угодно, но не… Измайлов!

— Привет, — я, замирая на верхней кнопке, протянула растерянно, моргнула, чтобы вопрос на опережение задать, начать привычные ехидные прения. — А когда студентам начали раздавать пациентов из виповских палат?

— Так то студентам, — Глеб, прислоняясь плечом к выступу стены, отозвался не менее ехидно, постучал ручкой по бейджику, — а мы субординаторы, Алина Константиновна. Нам раздают всех и делать дают всё.

— Какие почести, какие важности… — улыбнуться получилось ядовито-нежно, восторженно, и голос у меня вышел елейным. — Глеб Александрович, к вам сейчас как? И на кривой козе не подъехать будет?

Как у него получалось вот… так?!

Пропасть почти на два месяца, явиться в самый ненужный, невозможный момент и шквал эмоций одной высокомерно-презрительной ухмылкой вызвать. Мне хотелось, срываясь на радостный визг, повиснуть у него на шее. Мне хотелось, чтоб он исчез вот прямо сейчас, сгинул и ещё лет сто не появлялся.

Мы виделись последний раз после экзамена по психиатрии.

Не общались после.

А сейчас… сейчас меня скручивало, штормило от обычно-серых глаз, в которых ничего-то кроме вежливого, такого стылого, равнодушия разглядеть было нельзя. И во вторых, тоже серых, но куда более тёмных, глазах я ничего прочитать не могла.

Я оказалась вдруг между молотом и наковальней.

И под перекрестным огнём.

И, наверное, так себя ощущает преступник, которого на месте преступления поймали, застали врасплох. Или мой коктейль из вины, растерянности и стыда больше подходил тому, кто изменил и предал?

Только вот… кому и с кем?

А ещё у меня всё же была радость.

И жадность, с которой рассматривать и наново запоминать Измайлова, мне требовалось. Я, чёрт бы всё побрал, соскучилась по нему. Мне хотелось, чтоб разглядеть его было можно, понять, что за это время в нём переменилось.

Но… Гарин моего взгляда не понял бы и девушкой я была его, а потому смотреть так, как хотелось, на Глеба я не имела права. И броситься на шею, чего не поняли бы уже оба, я не могла. Мне, в конце концов, такое проявление восторгов было не свойственно.

— Через десять минут обход, Алина Константиновна, — Измайлов, проигнорировав очередной выпад, проинформировал непривычно сухо, столь отстраненно и льдисто, что подумать про ревность захотелось, но я себе не дала.

Хватит.

Желаемое и действительное.

Одно за другое принимать нельзя, да и… хочу ли я его ревности теперь?

— Тебе лучше уйти.

— Ну если до сих пор «ты», — я фыркнула, пожалуй, через силу, заставила себя безмятежно улыбнуться и не разреветься без с особого, в общем-то, повода, — то, Сав, знакомься. Это Глеб, мой друг и бывший одногруппник. Шестой курс он доучивается не с нами.

«Бывший» прозвучало как-то неправильно.

Но думать об этом я себе запретила.

— Глеб, это Савелий Гарин. Тот самый мой парень, которого я тебе всё никак не могла показать, — едкую фразочку, сказанную в последнюю встречу, я Измайлову вернула и зеркально-гаденькой улыбочкой сопроводила.

— Да я уж понял, что не брат, — Глеб хмыкнул скептично, но руку, подойдя к нам, Савелию Игнатьевичу протянул. — Наслышан.

Это прозвучало без восторгов.

Как и ответ Гарина, который с кровати поднялся поспешно. Отказался больше лежать, заверив холодно-учтиво, что чувствует себя прекрасно. И дальше, с ними обоими, я находиться просто не могла.

Я подхватила, вспоминая про обход и пару, тетрадь.

Почти дезертировала, вот только голос Измайлова, пока я мучительно думала, что сказать на прощание, догнал меня у двери.

— Калина, вас Тоха завтра ждёт прям с нетерпением, — в его голосе была тонна сарказма, за которым весь третий курс и фармакология враз промелькнули и… согрели. — Он про всех у меня спросил, сказал передавать привет. Горячий.

— Он у вас вёл?!

— Угу, — он подтвердил с кривой ухмылкой. — Вчера зачёт сдавали. Мучил нас, страдал сам. Мы забыли всё, что он нам в головы вдалбливал. Механизм действия фторхинолонов объяснить не можем, на что действуют аминогликозиды путаем.