Не верь, не бойся, не проси или «Машина смерти»
Шрифт:
Внутри особняка все было как будто нарочно перепутано, чтобы враги не смогли разобраться в местной топографии. Лестницы уводили в никуда, коридоры неожиданно заканчивались тупиками. Было совершенно невозможно с ходу определить, где какой отдел и чем он ведает. Побродив по этим лабиринтам, я методом тыка в конце концов обнаружил комнату, где сидели люди, работавшие под началом покойного Александра Зиновьевича Карымова.
В тесном полуподвальном помещении узкие зарешеченные окна были распахнуты настежь, и казалось, что испарения раскаленного города, оседая, сливались сюда потоками, как сточные воды. Неработающий
Первым делом я представился, вторым — выразил негодование по поводу жары и духоты («Что ж вам кондиционер не поставят?» — «Все кондиционеры наверху, у начальства», — едко сообщила крашеная), третьим — с застенчивой улыбкой сообщил о цели своего визита: готовлю материал о реконструкции старого Центра, мечтаю получить информацию из первых, так сказать, рук.
Посочувствуйте, польстите, улыбнитесь — и вам вернется сторицей. Через полминуты, слегка поднаправив беседу в нужное мне русло, я уже получал эту самую информацию в полном объеме.
— Всего в Центре к реконструкции с выселением пока намечено две тысячи домов, — говорила хнойная женщина, азартно стуча по клавишам калькулятора. — Поправьте, Павел Егорыч, если я ошибусь в цифрах.
Но кустистые брови только согласно кивали. В чем, в чем, а в цифрах здесь, похоже, толк знали.
— Средний дом... возьмем пятиэтажный, двухподъездный... примерно три тысячи квадратных метров полезной площади. Положим, половину надо потом отдать мэрии, городу. Остается полторы тысячи. Реконструкция стоит... миллиона полтора-два. Долларов, разумеется. Берем по максимуму — два. Но зато в таком доме квартирки после реконструкции сейчас идут на рынке примерно по три тысячи за метр. Долларов, — снова подчеркнула она.
Я еле успевал записывать.
— Теперь перемножаем эти три тысячи на полторы тысячи метров, получаем... получаем четыре с половиной миллиона долларов. Минус затраты на ремонт — остается два с половиной миллиона чистой прибыли. Это в среднем.
У меня уже голова шла кругом от этих миллионов. А она еще не закончила.
— Осталось последнее: умножить эту прибыль на две тысячи предназначенных к реконструкции домов. Это будет... это будет... — дама никак не могла сосчитать нули на экранчике, — пять миллиардов долларов!
Кажется, ее саму поразили результаты калькуляции, она уставилась на счетную машинку как завороженная. Мы с кустистым господином точно так же уставились на нее.
— Да-а, — протянул я. — Впечатляет. А как распределяются эти подряды?
— На конкурсной основе, разумеется. Есть специальная комиссия, в нее входят, во-первых, наши представители, затем из строительного департамента, из архитектурно-планировочного... Она определяет победителя.
— Определяет — по каким критериям? — спросил я, выжидательно занося авторучку над блокнотом.
Горчичная дама изломала губы в тонкой улыбке.
— Ну, это, видите ли, вопрос деликатный. Здесь важно...
Но дослушать, что важно в этом деликатном вопросе, мне было не суждено. Дверь отворилась, и на пороге явился мужичок-колобок.
Может, жара была виновата, но казалось, что с его булочными щеками произошла какая-то неприятность. Сегодня они были серые, будто их сляпали из третьесортной муки грубого помола, и давешние ямочки-бугорки теперь белели на этом фоне, как головки нарывов. Не щеки, а какие-то вчерашние марципаны.
— Пал Егорыч, Марина, какого черта... — начал он резко, но тут заметил меня, запнулся и дальше продолжал иным тоном, даже попытавшись выдавить сквозь зачерствевшую корку лица добродушную ухмылку: — А, господин репортер! Что же вы не сразу ко мне? Пойдемте, пойдемте!
И я пошел за ним, подчиняясь его дружелюбным, но требовательным жестам. Валерий Фаддеевич стремительно семенил, почти бежал передо мной по лестницам и коридорам, через плечо бросая какие-то обрывки фраз:
— Всегда с руководства... самая полная информация... к вашим услугам...
Неожиданно колобок остановился, и я понял, что мы стоим у выхода на улицу, а Раскутан трясет мою руку.
— Не надо будоражить людей, не надо, — повторял он. — У нас с вами еще нет полной картины, нет картины, да. Жду в любое время, готов к сотрудничеству. А сейчас извините, мне в поликлинику, что-то сердце прихватило, жара, духота, знаете ли... Вас подвезти?
Меня элементарно выставили из этого богоугодного учреждения и теперь намекали, чтобы я не пытался в него сейчас же вернуться. Колобок стоял в дверях на вершине лестницы до тех пор, пока не убедился, что я сел в свою машину и отчалил со двора. Только ручкой мне вслед не помахал.
16
Абдуценс
Что-то изменилось в природе, когда я вновь оказался на улице. Грозовая туча, отечно-серая, как щеки Валерия Фаддеевича, грузно наползала с запада, занавесив полнеба. Словно огромная баба на сносях, она тяжело ворочала необъятным животом, вот-вот готовая разродиться ливнем. Но, видно, срок еще не пришел.
Порывистый ветер уже довольно грубо мял верхушки деревьев на Тверском бульваре, когда я свернул на него с Большой Никитской. Внезапно у меня тоже нехорошо сдавило сердце. То ли духота, то ли неясное дурное предчувствие? Остались за спиной Страстной, Петровка, я ехал по Каретному ряду и вдруг, тормозя у светофора на пересечении с Садовым, осознал, что вон та пыльная белая «ауди» отъехала от Фонда имущества сразу вслед за мной, а теперь все еще трется на один ряд левее и на два корпуса сзади меня. Я запомнил ее потому, что у нее почему-то белым днем горели подфарники — наверное, водитель не выключил их после какого-нибудь тоннеля: Вряд ли это было совпадение. И, в сущности, такого оборота вполне следовало ожидать.
На Селезневке я довольно резко, не показывая сигнала поворота, взял вправо и остановился у тротуара, с интересом наблюдая в зеркало, что предпримет «ауди». К некоторому моему разочарованию, она, не замедляя хода, проехала мимо. Стекла у нее оказались тонированные, непрозрачные, сквозь которые ни черта нельзя было разглядеть — кто за рулем, есть ли пассажиры, и эта безликость еще больше напрягла мне нервы. Через полминуты теперь уже задние фонари этой машины мелькнули передо мной в последний раз и скрылись за поворотом. Господи, глупость какая, с недоумением подумал я, неужели все-таки совпадение? И тут же сообразил, что скорее всего никакое не совпадение и никакая не глупость.