Не все мы умрем
Шрифт:
Та поднимает голову и утвердительно трясет головой, звякая сбруей. Все же говорят про нее.
— Умное животное, — заключает Барсуков. — Поэтому машины мы оставим здесь, не волнуйтесь, они под надежной охраной, — многозначительно смотрит он на все еще слегка встревоженных мильтонов. — Пойдемте, господа.
Один из мильтонов спрашивает по-простому у боевого слона, лицо которого ему кажется подобрее:
— Слышь, мужик? Откуда вы?
Тот сверху смотрит на шмакодявку:
— Оттуда.
Мильтон отходит к напарнику и шепотом докладывает:
— Они оттуда, — и показывает головой в сторону центра Москвы.
Группа подходит к распахнутым настежь железным воротам, за которыми виден обширный двор, заставленный вагончиками и разными машинами.
— Вот это наше хозяйство, — дает пояснение Барсуков. — Видите: грейдеры, трактора, самосвалы. Евгения Юрьевна, пригласите сюда кого-нибудь из начальства.
Евгения раз в месяц бывает здесь, поэтому смело подходит к одному из вагончиков и стучит в окно. На крыльцо вылезает мужик, вытирающий ладонью жирные губы. Он в пластмассовой каске и брезентовой робе. Прораб Василий Семенович.
— А? — с трудом узнает он Евгению, потому что все еще находится под впечатлением котлет. — Чего?
— Приехали посмотреть, как идет работа.
— Откуда торф? — кричит Барсуков прорабу, присаживаясь на корточки перед черной горой.
— Это не торф. По документам значится воронежский чернозем, — поправляет Евгения, хотя прекрасно знает, что это и в самом деле торф с ближайших подмосковных торфяников.
— Вы посмотрите, какой жирный, — щупает Барсуков горсть земли и передает ее Сморчкову. Что остается делать Сморчкову? Тоже с многозначительным видом щупать.
А Барсуков разливается соловьем под аккомпанемент настоящих соловьев, ибо дело происходит в начале лета:
— Между прочим, вот этот воронежский чернозем фашисты во время войны увозили эшелонами в Германию. Представляете, на какую сумму они нас ограбили? Это же очень дорогая вещь.
Сморчков стоит рядом, смотрит на черную кучу и думает: «Вот мои денежки».
Барсуков отряхивает ладони и тяжело поднимается с корточек:
— Евгения Юрьевна, где у нас саженцы?
Евгения вопросительно смотрит на прораба. Тот поворачивает голову. Там навес.
— Вон, под навесом, — переводит Евгения с языка жестов.
Группа тянется к навесу. Действительно саженцы. Барсуков подходит к кустам, корни которых обернуты полиэтиленом, и читает бирочку:
— Саженцы облепихи. Мытищинский питомник декоративного садоводства. Цена тридцать рублей. Да, дороговато. Но это же облепиха! — и переходит к другим кустам. — Саженцы яблони. Сорт «антоновка». Акционерное общество Ильинское-Усово. Евгения Юрьевна, у нас есть документы на антоновку?
— Да, конечно. Я в офисе господам показывала. Пожалуйста, можете еще раз посмотреть. — И она с готовностью протягивает листок.
Николай Гаврилович с досадой отмахивается. Он уже понял, что тут ничего не докажешь. Сколько ее, этой антоновки? Тысяча или две? Не станет же он считать. А если недосчитается, скажут: остальное посадили. И поведут тебя на место, и покажут — вот вам, посадили. А что вырастет из этого, никто ведь не знает. Иди доказывай, что ты не верблюд. Эх, Николай Гаврилович, Николай Гаврилович! Лучше бы эти саженцы ты у себя на даче посадил!
Барсуков как слышит его тайные думы:
— Теперь, Николай Гаврилович, я думаю, нам следует пройти и посмотреть, как их сажают, как они растут, как цветут. С рабочими побеседуем, с дизайнерами.
Метрах в пятнадцати от них — не разберешь, рабочий ли, дизайнер ли — стоит парень в одних плавках перед открытым водопроводным люком и трет себя мочалкой. Вода наполняет колодец почти вровень с откинутой чугунной крышкой. Намылившись, «дизайнер» прыгает в шахту, как в прорубь. Вынырнул, отфыркивается.
— Вот наши рабочие, — представляет Барсуков. — У них обеденный перерыв. Вы откуда, товарищ? — обращается он к торчащей из люка голове.
— А с Житомира, — мылит голову «дизайнер».
— Значит, с братской самостийной Украины. — Барсуков отходит. — И таких здесь очень много. Рабочая сила у нас — дешевая. Украина, Молдавия, Казахстан. Одним словом — беженцы. Мы деньги на ветер не бросаем.
Николай Гаврилович чувствует, что над ним глумятся, но возразить ничего не может. Сам смотреть требовал, вот теперь и любуйся.
И он любуется, во что превратились его кровные. А превратились они в клумбы цветов над линией люблинской ветки метро, работы велись здесь открытым способом, потом сверху все засыпали и разровняли, а сейчас компания «Экотранс» территорию облагораживает. А вот и яблоньки в цвету — какое чудо! И еще узнает Николай Гаврилович, что, кроме облагораживания территории над метро, было вычищено русло реки Пономарки, по этой реке любил бродить сам Федор Михайлович Достоевский во время работы над своим знаменитым романом «Преступление и наказание», который писал он как раз в Люблино летом 1866 года. Представляете? Как много интересного узнал в этот день Николай Гаврилович!
Делегация подходит к люблинским родникам. Старушки с пластмассовыми канистрами набирают холодную ключевую воду.
— Между прочим, этот источник — святой, — обращает внимание делегации Барсуков. — Известен народу с середины семнадцатого века. Спросите любую старушку. Бабуль, вода хорошая?
— Хорошая, — с готовностью соглашается старушка с бутылками из-под кока-колы. — Огурцы на ней солить — никогда не зацветут. И ядреные такие, аж хрустят!
— Спасибо, бабушка. Вы нам очень помогли, — отходит Барсуков, увлекая делегацию на деревянный мост через Пономарку. И поясняет Сморчкову: — Вот этот участок в честь Федора Михайловича мы будем благоустраивать. Он любил ходить на источник и заваривать этой целебной водой себе чай. Деревянный мост мы, конечно, снесем. А взамен воздвигнем каменный, горбатый.
Слушают Барсукова с интересом, хотя чувствуют — врет мужик, врет! Но как увлекательно врет! На мосту останавливаются даже прохожие — лектор, что ли? И тоже хотят послушать.
— А на мосту мы решили поставить великому писателю памятник. Он будет выглядеть так: задумчивый Федор Михайлович, опершись о перила, смотрит в воду Пономарки, как в вечность.
Все тоже смотрят в воду. Где там вечность? Радужные нефтяные разводы да зеленые нити водорослей вьются по течению.
Один из охранников смотрел-смотрел — и сплюнул в вечность.