Не выходя из боя
Шрифт:
— Дискуссия откладывается, сержант Анисин. Пора домой. — Корнев перекинул через плечо противогазную сумку, поправил ремень.
До города они шли молча. У кинотеатра «Ударник» расстались. Корнев протянул радисту деньги и сказал:
— У меня свидание тут рядом назначено, а ты посмотри кино. Сейчас одиннадцать. Встречаемся без четверти час. Вопросы есть?
Вопросы у Анисина, наверно, были. Он стоял растерянный, ошарашенный неожиданным предложением. Овладев собой, кинул руку к пилотке.
— Все ясно, товарищ старший лейтенант. В двенадцать сорок пять буду здесь как штык.
2
В горотделе, куда он зашел, отпустив Анисина в кино, царило оживление. К дому подкатывали и с ревом уносились автомашины, мотоциклы, озабоченно сновали по коридору сотрудники. Корнев открыл дверь начальника отдела Соболева. Тот
— Неприятности, Сергей Петрович? — поздоровавшись, полюбопытствовал Корнев. Он снял противогазную сумку, приставил ее к стулу и расстегнул ворот гимнастерки. — Жарища. Печет, как в пустыне. Вспомянешь родную Беларусь, леса, озера…
— Тут с другого бока припекает, — не разделяя лирического настроя Корнева, сердито перебил его Соболев. — Шпион орудует в городе. Шпи-о-он. Понял?
— Понял, — в тон ответил Корнев. — Орудует — значит, поймать надо.
— Легко сказать. Сегодня вот опять шифровку перехватили. Подняли гарнизон, разослали патрули, и снова пустые сети. Ушел, мерзавец. Но ведь тут он, — стукнул Соболев по столу. — Ходит по Сызрани, выглядывает, передает.
— Чего же передает?
— А вот читай… — Начальник отдела протянул шифровку. Корнев подержал в руках свою утреннюю радиограмму, поморщился. Было неловко, что приходится доставлять немалые хлопоты, неприятности Соболеву, с которым успел подружиться, всем сызранским коллегам. Но что поделаешь. Есть вещи, которые выше такого рода деликатностей. Он вернул текст передачи, пожал плечами.
— Китайская грамота. Тут шифровальщикам надо поломать голову.
— Ломают, да толку мало. А содержание и школьнику понятно. Не о пейзажах сообщает.
— Где ж выход?
— Наметили кое-что, — замялся Соболев, очевидно, не желая откровенничать.
— Пойду к себе, — поднялся Конев. — Поговорю с начальством.
Он связался с Центром, доложил полковнику Светличному об утреннем радиосеансе.
— Мы слушали вас, — сказал полковник. — Ты правильно поступил, что прервал передачу. Надо подрабатывать у них мнение, что Анисину приходится туго. Кстати, как у него настроение? Опять он сбивается на контроле.
— Переживает. Говорит, что помощника проморгали. Опасается, как бы тот не раскрыл все карты. Сейчас в кино пошел.
— В кино? — удивился Светличный. — А ты, того… не перемудрил?
— Нет, товарищ полковник, — заверил Корнев. — Хочу, чтобы парень до конца убедился, что мы ему доверяем.
— Резонно, Берчевский, кстати, подтвердил все его показания. И о школе, и о диверсантах, что летели с Анисиным. Но об аресте помощника ему знать пока не следует. Естественнее держаться будет. А теперь о передаче. Вечером в эфир не выходить. Следующий сеанс послезавтра утром. — Полковник продиктовал радиограмму, перечислил количество эшелонов, характер грузов. Потом добавил: — Детали уточним завтра. Надо будет показать переброску войск под Сталинград. Там сейчас трудно. И еще. По нашему мнению, «гость» или «гости» могут к тебе нагрянуть с часу на час. Теперь, возможно, без предупреждения. Надо думать, немцы все-таки постараются проверить Анисина. Как готовность?
— «Гостей» ждем. — Корнев доложил о готовности группы, расстановке постов, сигнализации. — Только обстановка вот усложнилась, товарищ полковник. Гарнизон поднят на ноги, всюду патрули, засады. Сегодня нас едва не задержали.
— Понятно. — Полковник с минуту помолчал, очевидно, раздумывая над сказанным, потом добавил: — Ответственность всего дела ты, конечно, представляешь. И то, что головой за него отвечаешь, тоже. Помни: если будет совсем невмоготу, можешь раскрыться Соболеву. Но только в крайнем случае. Понял?
— Ясно, товарищ полковник. Разрешите еще один вопрос? Личный, по поводу моего последнего рапорта.
— Не трать зря бумагу, Корнев. Твой фронт в Сызрани.
3
Вечером он долго не ложился. Не хотелось спать, хотя минувшей ночью не отдохнул как следует: несколько раз поднимали для разговора с Москвой. Ходил по комнате, курил, бросая одну папиросу и зажигая другую. Мысли вертелись вокруг сегодняшнего разговора со Светличным, его категорического отказа. Рапорт с просьбой послать его на родную Витебщину он написал еще осенью прошлого года. И, как казалось, довольно обстоятельный: вырос и работал в тех местах, знает там каждую тропку, людей. Все бы это пригодилось для работы в подполье.
Была еще одна причина, о которой он умолчал. В семье, рано оставшейся без отца, он был старшим. Опорой и первым помощником матери. И когда работал в колхозе, и позже, в годы учебы в педтехникуме, и потом, когда пришел в органы ГПУ. Все эти годы он знал, чем живут в доме, кто как учится, какую дорогу выбирает в жизни. Теперь они одни. Там, под немцем. Мать, четверо младших братьев, пять сестер.
Наверно, он все-таки добился бы своего, но в апреле в Центре стало известно об Анисине. Корнева вызвал полковник Светличный и приказал с группой чекистов немедленно вылететь в Сызрань. Задание: использовать сдавшегося шпиона для дезинформации вражеской разведки. Работать в обстановке полной секретности, информировать только Центр. Почему выбор пал именно на него, Корнева, он понял позже, когда увидел Анисина. Сыграло роль сходство. А сначала решил, что причина — в знании радиодела, которое основательно изучил в разведшколе.
Эх, Анисин, Анисин. Знал бы ты, как помешал. Случись эта история позже, многое могло бы перемениться. А теперь нечего и думать, что отпустят. Слишком ответственное задание. Корнев присел к столу, раскрыл следственное дело. С фотографии смотрели серые глаза, в знакомой усмешке готовы были дрогнуть губы, выпирал такой же, как у него, Корнева, нос. На листках, заляпанных чернилами, написанная на первом же допросе автобиография.
«Ни отца, ни матери, ни фамилии своей настоящей я не помню. Эта — детдомовская. Зовут Александр — это точно. Отчество — Васильевич, тоже присвоенное. Отец умер, когда мне было лет, может, пять от роду. Мать вышла замуж. Помню, что жили мы тогда на Волге, в Батраках. При переезде я потерялся, а может, и нарочно меня потеряли — отчим не очень жаловал меня. Угодил я в приют. Сначала не то в Курске, не то в Харькове. Потом я много поменял детдомов. Чуть подрос — убегать стал. На лето. Зимой-то белые мухи под крышу загоняли. Мотался по всей стране, наловчился у одного шулера в карты, случалось — и воровал по мелочам. С годами стал прирабатывать подпаском, пастухом, раз даже молотобойцем, так рос лет до шестнадцати. А в Сумах старичок один, Ефремыч, мастер в детдомовской мастерской, заворожил меня радиоделом. Как колесом мою жизнь переехал. Собирали мы с ним, пацаны, приемник детекторный, что-то ремонтировали. Зиму прокопались, не заметил я, как стал радиолюбителем. Семилетку в детдоме кончил. Там и работать в мастерской остался. Ефремыча заменил. Таких же пацанов, как сам недавно был, учить стал. Потом монтером, надсмотрщиком телеграфных и телефонных линий работал. В комсомол вступил. А в 1939 в Красную Армию призвали. По своей специальности. В полковой школе настоящее радистское образование получил…»
Биография как биография. Ничего вроде сомнительного. Хотя немцы — мастера и не на такие легенды. Корнев снова закурил, перевернул страницу, прижатую скоросшивателем.
«…В свои двадцать с небольшим я только и умел толком в карты да отбивать морзянку. А в лагере это оказалось тем, что им надо. В плен попал я дуриком. Под Минском отбились от своих втроем. Ни патронов, ни жратвы. Подхарчились на одном хуторе, заснули как убитые. Сонных нас и повязали. Пригнали в лагерь. Житуха там была дикая. Прочитал бы где — не поверил. Осенью дожди, холод, а мы за колючкой под открытым небом. Больные, раненые гниют заживо. Побои, голод, собаками нас травили, хуже скотины. Мерла братва пачками. Без счету. Кто через это прошел, тот знает фашистам цену.
Допрашивал меня сначала один тип в штатском. Выпытывал, уговаривал. Сначала я упирался: предателем, мол, не стану. А потом нагляделся всего, наказнился на товарищей, решил: чего подыхать зря? Лучше уж отплатить им на всю катушку.
Они-то, понятно, тоже не дураки. Крутили, крутили меня и так и эдак, раз двадцать, наверно, на допросы таскали. Думали, поднапутаю где. А чего я мог напутать? В негеройскую биографию свою приплел самую малость: отец, мол, раскулачен, погиб. А остальное — как было. Только о комсомоле не сказал.
В конце октября привезли меня в школу ихнюю. Аж под Варшаву. Поговаривали, контрразведка генштаба рядом находилась. На даче Пилсудского. Дали мне кличку «Мамонт». Группа наша была под началом ротмистра Зарвица. То ли венгр, то ли серб, не знаю. С этим мы быстро снюхались. Ротмистр в картишки баловался. Даже не баловался, а болезнь это у него вроде. Как кончим занятия — за стол. И пошла. Со зла обдирал я их всех сначала как липку. И паек, и табак, и шнапс, и барахло — все ко мне валило. А потом стал потихоньку туфтовать, поддаваться ротмистру, обучил его карточным секретам. На том и сошлись.
По радиоделу, штучкам ихним всяким шел неплохо. Ну, Зарвиц и выставлял меня везде в передний ряд: «Мамонт — это класс. Мамонт еще себя покажет. Не каждый с ним может потягаться». С такой аттестацией меня и выпустили 7 апреля 1942 года. Сказали: доверяют большое дело. Обещали крест, деньги и все такое. Задание: выяснить наличие оборонных объектов в Сызрани, характер охраны на мосту через Волгу, продвижение грузов».