Не выпускайте чудовищ из шкафа
Шрифт:
– Не врет, - корзиночку я откусила и зажмурилась. – Свежее некуда. От меня чего надо?
– Бекшеевы довольно упрямы… когда-то, веке этак в четырнадцатом, их предок заявил права на островок. Махонький. Скала, на которой ничего-то не было, кроме птичьего дерьма. Но на нее претендовали… другие рода. В общем, война длилась сорок пять лет, еще девятнадцать – судебные тяжбы. И островок остался за Бекшеевыми.
– Хочешь сказать, что редкой дури человек?
– Боюсь, что так… здесь он не усидит.
– Статистическую погрешность?
– Её. И в итоге вляпается. Сам. Без прикрытия. А мне его светлая голова нужна в целости и сохранности. Так что… возглавишь отдел?
– Чего? – предупреждать надо. Я пироженкой подавилась. А Одинцов вежливо постучал по спине.
– Он отказался. Да и понимаю. Это скучно на самом деле. Там… документы, бумаги всякие. Согласования. А ему работать хочется.
– А мне не хочется?
– А хочется?
И я поняла, что да. Хочется. Что… просто не смогу и дальше. На Дальнем. Жить и делать вид, будто все хорошо. Будто… как всегда.
Как те годы, что до.
– Временно, - Одинцов протянул еще одну корзинку. – Пока я не найду кого-нибудь, кого можно назначить старшим…
– А кто в отделе? И что делать надо?
– Охотится.
– На кого?
– На таких, как Игнатов и вроде него. Безумцев. Или не совсем. Тех, кто умеет скрываться среди людей, притворяться нормальным. Отдел экспериментальный. И не факт, что не закроют, но год, чтобы доказать полезность, будет.
Год – это много.
Мы вон за пару дней чего наворотили.
– А кто еще?
– Ну… ты же начальник. Выбирай.
– Тихоня? Если согласится, конечно…
И если разрешит Бекшеева. Но она запрещать не станет.
А Одинцов улыбается, зараза этакая. Я же… я вдруг поняла, что больше не злюсь. На него. И на себя. И на мир этот. Что не чувствую ни вины, только горе, но и оно привычное, подернутое пеплом времени.
– Прости, - сказала я то, что должна была сказать давно. – Там, в Петербурге… я хочу навестить её.
Нашу дочь.
Еще тогда её похоронили в семейном склепе. А рядом с ним встала фигура беломраморного ангела. Я видела на снимках, но так и не смогла заставить себя войти.
И помнить.
И…
Будто спряталась. Не столько от мира, сколько от этих воспоминаний.
– И ты меня, - он протянул руку, а я осторожно коснулась ладони. – Если ты не сможешь… если тебе будет тяжело со мной работать…
Будет.
Но смогу. Куда я денусь.
А вот вернуться в прошлое не получится. И не потому, что он женат, что с детьми, просто… просто это совсем чужой мужчина. Близкий в чем-то, от прошлого не откреститься, но чужой. И он это понимает. Он всегда меня понимал, все же связь – такая штука… хотя и её больше не ощущаю.
– Кстати, по-моему, Бекшеев к тебе
– Чего?
– Иначе не упирался бы так…
– Иди ты… ты меня сватаешь?
– Нет, - соврал Одинцов. – Предупреждаю. Я же говорил, что они упертые…
– Сватаешь!
– Кстати, Бекшеевы – очень хорошая семья, пусть и несколько своеобразная…
– Точно сватаешь!
Руку я убрала. И… проклятье, я чувствую себя странно.
Свободной?
Эпилог
Эпилог
Сон.
Пробуждение. И снова сон. Снова пробуждение. Дни разрезаны на эти короткие периоды бодрствования и длинные – сна. Кажется, что времени прошло много, но на деле – чуть более суток.
Бекшеев крепкий.
И потому в какой-то момент просыпается окончательно.
Это не остается незамеченным. Матушка приходит сразу. И долго осматривает, изучает. Потом другие целители.
Потом – Одинцов.
Он остается. И спрашивает. Снова спршивает.
Разговор с ним длится долго. А письмо, которое Бекшееву позволяют прочесть, оставляет глубокое чувство вины. Будто это он не досмотрел.
Потом все уходят.
И он снова засыпает. Кажется, не без матушкиной помощи. Но хотя бы без снов. Сны видеть страшно. В снах он может оказаться там, внизу, в камне.
За сном следует пробуждение.
И очередной разговор. Одинцов дотошен до крайности и порой хочется его послать, куда подальше, но Бекшеев заставляет себя отвечать.
Разговоры выматывают. Одинцов бесит, чего раньше за ним не водилось. И сон видится спасением. Сколько раз повторяются эти циклы? Бекшеев не знал.
Это пробуждение получилось странным.
Виной тому голоса. Тут, за стеной.
– Нет, отец, - этот голос знаком. Он злой и раздражение ощущается остро. Кажется, контакт с подавителем не прошел бесследно. – Тебе придется принять и её. И мое решение. А если ты не согласен, что ж, я могу уйти из рода.
Сапожник.
Сапожников.
Голова чуть тяжелая, но в целом самочувствие неплохое. Куда лучше, чем могло бы быть. Сесть получилось еще вчера. Или это было не вчера? И встать.
– И мне глубоко плевать, что по этому поводу подумает тетушка императора, дядюшка императора и прочие не причастные ясно?
Голова чуть кружится.
Но Бекшеев доходит до двери. И дверь открывает. Больничный коридор почти пуст, разве что у соседней палаты стоит пара человек характерного вида.
– Содержание? Этим ты меня хочешь упрекнуть?! Да… забирай!
Дверь распахивается.
– И дом забирай. У меня свои деньги есть, если помнишь. Бабушкой оставленные…
Бекшееву пытаются преградить путь, но Сапожник видит его и машет рукой. Заходи.