Не выпускайте чудовищ из шкафа
Шрифт:
Бекшеев поднялся на второй этаж.
Тот же узкий коридор.
Дерево.
Позолота.
Картины. Лица мужчин и женщин, когда-то, должно быть, важных. А теперь? Имена сохранились? Вероятно. Но и только.
Комнаты.
Он открывал дверь за дверью. Заглядывал и шел дальше.
– Дорогой? – голос матушки донесся снизу. – Как ты себя чувствуешь.
– Странно, - Бекшеев остановился.
Темная комната.
Без окон.
Темные стены. Темный пол. Единственная лампочка
– Помощь нужна?
– она поднялась и тоже заглянула. – Интересное место. Но враждебности я не ощущаю.
– Я…
Он покачал головой, прислушиваясь к себе. Боль? Не в ней дело. Скорее в предчувствии, что скоро накроет. Прилива Бекшеев ждал. Измаялся ждать, но вот чтобы так и здесь?
Это от качки?
Стресса?
– Кажется, скоро окно будет, - он огляделся, пытаясь понять, не вызывает ли место отторжения. – Ты…
– Конечно, - матушка давно научилась понимать без слов. – Я буду внизу. Надо будет багажом озаботиться. И прислугу нанять. Интересно, здесь в принципе можно нанять прислугу?
Дверь она притворила, но закрывать не стала.
Бекшеев же вытянулся на диване.
Дом.
Страж.
Остров этот.
Остров Дальний. Северная точка, пусть и не самая северная точка Российской Империи, но почти что. Площадь… в голове крутились цифры.
Так и есть.
Прилив.
Или окно? Термин. Термины не отражают сути. Разум разгоняется. Остаточное явление, которое, как обещали, со временем пройдет. А он не хочет. Нет. Ему… нравится.
Факты.
Остров. Дальний.
Население – около десяти тысяч человек. На бумаге если, то мало. А в людях? Кто из них?
Лица, лица…
Слишком много лиц. И он стиснул зубы, переживая первый спазм. Глаза заволокло красным, а мозг, подстегнутый болью, закрутил, мешая имена, цифры и снова имена.
Поехали.
Картинки.
Девушка на пороге дома.
– Вы понимаете, она не могла просто так взять и все бросить!
На ней белое платье чуть ниже колена. Широкая юбка. Синий горох. Чулки шелковые. Туфли с квадратными носами и квадратною же пряжкой. На левой – царапина. И сами туфли не новые, но за ними смотрят, как и за домом.
– Вот! – ему суют в руки письма. – Вот посмотрите!
Писем много. Они разложены в несколько стопок и перевязаны ленточками.
Антонина Весновская, мещанка, владелица небольшого доходного дома, который позволял ей вести жизнь вполне спокойную.
До определенной поры.
Почему она? Почему из всех разум зацепил именно её? Ну же!
Боль снова ослепила. И картинка сменилась.
– Не понимаю, что вы надеетесь найти, - мужчина высок, выше Бекшеева, но этим не гордится. Скорее уж он рост свой воспринимает как некую помеху или даже неудобство. И горбится, сутулится, силясь казаться ниже. Его кожа желтовата. И зубы тоже. Он жует табак. –
Евдокия Сапоцкина, купчиха средней руки, пара лавок в уездном городке. И снова. Почему она?
Почему?!
– Надо же, какие важные люди! – парень едва стоит на ногах. Он молод и пьян настолько, что с трудом держится на ногах. И соображает так же туго. – Леська? А чего Леська? Нетути!
Он разводит руками и от движения этого заваливается на зад. Падает и хохочет, мерзко и пьяно, настолько, что нервы у Бекшеева не выдерживают. Он приходит в себя, когда глаза парня уже закатываются. Он сам хрипит, сучит ногами и пытается разжать Бекшеевскую руку.
Слегка неудобно.
– А чего я… чего… - парня трясет и на Бекшеева он глядит с ужасом. И руку от шеи отнять боится. Так и замирает с этой вот, прижатою рукой. Дышит с присвистом, и от этого дыхания долетает перегар. – Да не знаю я, куда Леська поехала! Вот богом клянусь, не знаю!
Он широко и бестолково крестится.
– Это все Анька! С заявлением своим…
Анька – это его жена. Сухопара уставшая женщина, которая появляется позже. И лицо её кривится.
– Опять нажрался…
Парень же от этих слов вжимает голову в плечи и смотрит на Бекшеева с надеждою.
– Это про Леську спрашивают.
Леська или Алеся Викторовна Никанорова, мещанка тридцати семи лет. Незамужняя. Владелица двух квартирок и небольшой скобяной лавки, впрочем, весьма удачно расположенной.
– Уехала она, - Анька заваривает чай, какой-то совсем уж слабый. И пироги, помявшись, выставляет-таки на стол, пусть даже по лицу видно, до чего тяжело ей дается эта щедрость. – Уехала и сгинула. Вон уже, полгода минуло. А у меня срок выходит. Доверенности. Она точно где-то померла… и мне бы признать…
Она заглядывает в глаза Бекшеева с надеждой.
– Я… готова войти в положение, - эти слова даются с трудом. И Анька мнет платок, простой, сатиновый. – Но, понимаете, с делами же ж надо разбираться. Лавка. Квартирки опять же…
– Куда она уехала?
Сейчас Бекшеев снова помнит все четко. И красноватые эти пальцы со слоящейся кожей. Они кажутся покрытыми мелкою рыбьей чешуей. И трещины на них. Синеву ногтей, покрытых ярким алым лаком. Но неровно. Да и облупился он местами.
– Дык… женишок у ней был!
– По переписке, - соглашается Анька. – Я ей говорила, что это не серьезна.
– Письма сохранились?
И письма. И подарок. Про него вспоминает пьяненький парень, который явно лет на десять моложе своей жены. И та недовольно хмуриться.
– Был! – парень икает. – Точно! Ну помнишь, она же ж еще показывала! Хвасталась. А ты ворчала, что какой-то это подарок…
Он находится в шкатулке с ниткой жемчуга, парой золотых колец, явно слишком маленьких для Анны, и брошью-бабочкой.