Не взывай к справедливости Господа
Шрифт:
А Павлина Сергеевна любит по вечерам на порожке сидеть, или под сиренью на лавочке.
У неё все дела давно переделаны. Не научилась она за столько лет жизни в деревне горбатится на огороде. Когда помоложе была, – в школе пропадала, некогда было к земле прислониться, сердцем прикипеть, ну а теперь и совсем ни к чему.
Огородик у неё маленький, ладошкой прикроешь. Сотки три, не более. С большим – не управишься, а этот в самый раз.
Ей мешка картошки до нового урожая хватает.
Другой живности, кроме полдюжины кур, да подсвинка Борисыча у неё нет.
Хоть пенсия
Непонятно ей, проработавшей более полувека в народном образовании, вроде и не совсем тёмной женщине, учительнице начальных классов, прожившей невозвратные годы при советском развитом социализме, почему в магазинах, сколько она себя помнит, кроме хозяйственного мыла, слипшихся конфет «подушечки» да ржавой селёдки с банками вечно зелёных помидоров, ничего не было. За ситчиком да за тюлем в городах, а то и в самой первопрестольной очередь выстаивать.
Хлопоты одни, а не жизнь! Теперь всё совсем по-другому – было нечего одеть, стало не на что купить.
Но, не разбираясь глубоко в политике, она понимала, что и сегодняшняя, так называемая «перестройка» не приносит российскому люду ничего хорошего. В одно мгновение откуда-то, как черти из рукомойника, появились пронырливые, хваткие до народного добра личности с непривычными русскому слуху фамилиями. Они с телеэкрана стали наперебой и взахлёб корить её страну, её, якобы ленивый народ, виноватый уже фактом рождения в своей бедности и отсталости, не желающий никак принимать западные ценности.
Пустили в обиход ранее запретные и невиданные доселе доллары, насмехаясь над честно заработанным рублём, за который она, сельская учительница, корпела по ночам над тетрадями Васяток и Манек, Сергеев и Зинок, выискивая, как вредных насекомых, ошибки. Учила любить свою землю, свою малую родину, пусть холодную и неприветливую, без которой не бывает и большой Родины, страны.
Как-то всё не то и не так получается в жизни!
Неужто напрасно маленькой свечечкой горела она здесь в задонских потёмках, чтобы хоть чуть-чуточку теплее и светлее была та самая жизнь, таких понятливых и таких неразумных колхозных ребятишек.
Думала, – вот они-то и сделают свою жизнь, свой колхоз, своё село удобными для себя и своих детей. А получилось всё наоборот, – рассыпалось как домик из песка само понятие «Россия».
Горько и больно старому женскому сердцу чувствовать себя человеком другого, второго сорта на собственной земле, обвиняемой в лености и нищете.
Вечер длинен, медленно садится солнце, пыльная улица пуста и неуютна. Пусто и неуютно одинокому старому человеку в этом лукавом и становящимся постепенно чужим, мире.
Так или примерно так думала пожившая на свете учительница, сиротливо сидя на рассохшемся дощатом порожке, коротая своё тягучее время, невыносимое после привычных школьных хлопот.
Сейчас каникулы, школа пуста, как вон тот скворечник на длинном шесте, где примостилась паучьей паутиной, сделанная соседом-умельцем телевизионная антенна. Птицы подросли и улетели, и гудит скворечник своей дырой, своим пустым чревом при каждом дуновении
Павлина Сергеевна давно не ведёт уроки, но не оставляет школу, привычно ей там, уютно. На общественных началах собрала школьный музей, выискивая по всей необъятной России своих учеников; знаменитых и не знаменитых, построивших свои судьбы неотделимые от судеб страны.
«Работай! Занятие хоть и бесполезное, а всё – дело. Куда от вас, таких дотошных, денешься?» – сказал на педагогическом совете новый, молодой, только что окончивший Воронежский университет и поставленный директором на место бывшего, не перенёсшего разрушительных нововведений в систему обучения и скончавшегося от инфаркта добрейшего человека, благословившего когда-то Павлину Сергеевну на её собственное начинание.
Хорошо, что нежданно-негаданно постоялец объявился, хоть и виновата в том старая учительница, а радуется. Ласково Кирюшей зовёт. Какой-то он свой, домашний, как будто всё время рядом жил. Укатит с утра на Дон рыбачить, а она уже тоскует, ждёт его, ворчит по старческой привычке.
За домом стала прилежней ухаживать. По три раза за день пыль по углам сметает, посуду моет-перемоет, всё чистоту наводит, чтобы гостю нравилось.
Особенных разносолов у неё никогда не водилось, но на завтрак яичницу-глазунью и кофе подаёт, чтобы всё, как в городе было, чин-по-чину, чтобы не заскучал постоялец-то, Кирюша её.
Радуется, что ему здесь понравилось, вот хотел опять на одну ночку остаться, а, видать, прижился.
Говорит, на монтажном участке прорабом работал, а теперь, как многие, случайными заработками перебивается.
Время, значит, такое – всё случайное!
Вот Михаилу хорошо, соседу, положительный человек, несмотря ни на что. У него всё постоянно – и работа, и хозяйство, и его холостая жизнь. Правда, жениться ему бы следовало, жена бы у него, как у Христа за пазухой жила. Да где они, эти жёны? Молодых да порядочных мало, а старухи, кому нужны? Да и молодые – теперь что? Набалованные. Курят, водку почище мужиков глотают. Время такое, разор один. Квартиру враз в забегаловку превратят! Нет, Михаилу лучше одному, хотя и одному – плохо. Вот Кирюша, постоялец её, места в жизни никак не найдёт. Мается бедный. Обронил свою молодость, а где, и сам не поймёт. Да… что-то он долго с реки не возвращается? Вон они тучи, какие на небе. Сразу всё потемнело. Как бы град не был, всю зелень посечёт-почистит. Надо пойти, посмотреть наседку с цыплятами, под крышу загнать, дождём захлестнёт. Цыпляткам вторая неделя, ещё пуховые…
2
Как все жители деревни, тётя Поля встаёт рано.
На первый взгляд дел у неё вроде никаких нет – ну, выпустит кур во двор, повозиться для порядка в огороде, покормит хрюню-кабанчика, резвого малого, начинающего уже набирать жирок. Васятку, Борисыча этого.
Поросёночка розовобрюхого привёз по случаю сосед Михаил. «Воспитывай, соседка, – говорил, – а сальце к Рождеству поровну поделим. Кормов я тебе навезу сколько нужно. Корми!» Вот и прижился Васятка. Озорует только, загородки ломает, подлец!