Не взывай к справедливости Господа
Шрифт:
Бог есть – говорило его сердце.
Подчиняясь всеобщему Хаосу и всепроникающей Лжи, человек открывает запруды мировому Злу.
Нет, завтра, как и подобает каждому православному человеку он пойдёт в церковь и, отдавшись божественной литургии, попробует исправить изломы своего существования.
Рассеяно посмотрев вокруг себя, Назаров встал и, расплатившись с буфетчицей, не обращая внимания на слякоть и дождь, направился к выходу, чтобы, хорошо выспавшись, привести свою душу и тело в порядок, чтобы утром, натощак, как того требует христианская вера, пройти исповедание и причаститься. Ведь крещёный же человек!
«Завтра, завтра
Дом был пуст, как футляр от часов из которого вынули механизм. Невидимые рычажки и колёсики отлаженного механизма обычной супружеской жизни здесь не действовали.
Ход времени в холостяцком быту незаметен, вроде, как и нету его, времени этого.
Ночь-день, день-ночь – сутки прочь!
Кирилл Назаров только теперь ощутил всю никчёмность и неуютность своего бытия, и это чувство так его удручило, что – ну, хоть волком вой!
Он сунул подвернувшуюся откуда-то под руку початую бутылку водки в самый дальний ящик, быстро разделся и, нырнув под тёплое пуховое одеяло, тут же провалился в долгий тяжёлый сон.
Кирилл проснулся быстро, словно вынырнул из омута, и, несмотря на вчерашнее уныние, чувствовал во всём теле пружинистую бодрость. Проскользнул в ванную, открыл на всю мощь кран и встал под ледяные, жёсткие как стальные спицы, струи воды, сдиравшие с него всю коррозию неприглядного быта.
На улице, радуясь новому дню, ослепительно смеялась весна.
Чёрный асфальт на солнце исходил паром, и воробьи, пользуясь теплом и обилием солнца, вздорно голосили – то ли ругались друг с другом, то ли просто так резвились от избытка чувств.
Пуская в разные стороны солнечные зайчики, и разбрызгивая веером талую воду из-под колёс, туда-сюда мчались машины.
Из музыкального училища (опять музыкальное училище!) выпорхнула стайка ярких, как летние бабочки, студенток. Они куда-то спешили, весело перепархивая встречные лужи.
Напротив, за кованной монастырской оградкой, возле открытой настежь калитки стоял невысокий дедок с виду совсем непохожий на нищего, каких здесь всегда бывает множество.
Назаров машинально достал из кармана и сунул старику первопопавшуюся денежку, но к его удивлению тот даже не высвободил руки, чтобы взять щедрое подаяние, и Кирилл снова сунул деньги в карман, с удивлением посмотрев на нищего.
Старик стоял и весело, как показалось Назарову, смотрел на него, заговорщицки подмигивая, как давнему знакомому. Голова его при этом дёргалась, наверное, у бедняги был старческий тик, такое часто бывает
Мать рассказывала Кириллу о нём, что когда расстреливали у стены Троицкого храма более двадцати человек бондарских священнослужителей, то среди них был и регент этого храма, отец Колюши. А сам Колюша, в то время ещё подросток, из-за угла соседнего дома насмотревшись на эту красную бойню, стал безо всякой причины отрицательно мотать и трясти головой, заговорщицки примаргивая при этом левым глазом.
Колюша, по раскладу Назарова, был родственником девятого замеса от десятого киселя, и никогда, ни по-родственному, ни просто так, не встречался с несчастным Колюшей, да и причины такой не было. Самого Колюшу Кирилл видел последний раз ещё в детстве, будучи с матерью в Тамбове. Тогда они и пришли к нему ночевать. «Повидаться!» – сказала мать, и Колюша встретив их, весело улыбался беззубым ртом и всё радостно тряс головой, постоянно подмигивая Кирюше слезящимся тусклым глазом.
Кирилл до утра не мог сомкнуть глаз, поглядывая с опаской на странного человека, который даже во сне тряс головой и то ли всхлипывал от смеха, то ли горько плакал.
С тех пор Назаров никогда не видел дядю, а всё же не забыл о нём и теперь узнал – надо же! Узнал его и дядя. Он всё также беззубо улыбался, кивал головой и весело подмигивал, как будто знал о двоюродном племяннике, что-то такое, что и постороннему говорить нельзя, и дядя Колюша никогда никому ничего не расскажет, нет!
Кирилл замешкался возле старика, суетливо одёргивая куртку и топчась на одном месте. Он никак не мог сообразить, как ему вести себя со столь странным родственником.
Назаров торопливо нашарил сухую, холодную, как птичья лапка, ладонь Колюши и быстро пожал её.
Старик положил свои слабые руки на плечи Кириллу, подмигивая глазом и бесконечно тряся головой, что-то пытался сказать, но слов не было, только какое-то горловое шипение и бульканье.
Подавив в себе неприятные чувства, схожие с брезгливостью, Назаров не без труда заставил себя улыбнуться и тоже кивнул головой на какое-то восклицание Колюши. Старик полез за пазуху, что-то отыскивая там, и вот, нашарив, вытащил мятый почтовый конверт, с такой же маркой, что и на вчерашнем послании.
В конверте что-то лежало. Судя по всему, цепочка с медальоном.
Колюша костенеющими пальцами достал из конверта тёмную от времени серебряную ладанку на такой же тёмной витой серебряной цепочке.
Ладанка в руках старика покачивалась, как маятник, туда-сюда, подталкивая быстротекущее время.
С лицевой стороны ладанки голубой и белой не тускнеющей эмалью была выполнена миниатюра Христа Спасителя во славе его с подъятыми в благословении перстами.
Назаров, сам не зная почему, медленно по-бычьи наклонил голову, и Колюша с величайшей осторожностью надел священную реликвию на шею крепкого, коренастого Кирилла, у которого был далеко не благочестивый вид. Всё в нём говорило о том, что он вовсе не принадлежит к усердным прихожанам церковной обители, а, напротив – к вольному племени не так давно появившихся в новой России людей случая: наглых, стремительных в поступках и нетерпеливых к жизни.