Не взывай к справедливости Господа
Шрифт:
В большинстве своём причастники – люди пожилые, стоящие уже почти у порога Божьего Царства, но были, и немало, верующих близкого с Кириллом возраста, им-то до встречи с Господом ещё жить да жить!
Хотя всё в руках Божьих…
Как-то незаметно для себя Назаров очутился в этой очереди, и толпа понесла его туда, к Царским Вратам, к иконостасу, где священнодействовали служители церкви, и где отсвечивала огнём Сакраментальная Чаша.
Кирилл продвигался вместе с народом, крутил головой, оглядывая убранство храма: тёмные, пасмурные от времени иконы, трепещущие огоньки лампад, высокие проёмы окон
Высокий свод, таинственные лики на иконах в неровном, колеблющемся свете, метровые стены в проёмах – всё говорило о крепкой и нерушимой вере в милосердие и справедливость, каковым и является Спаситель.
Кирилл старался настроить себя на высокий и торжественный лад, приличествующий данному месту, но в голову лезли всякие непристойности, чушь и богохульство.
Топталась по кругу строчка оскорбляющая веру в христианского Бога: «…и тело, Христово тело, выплёвываю изо рта». Откуда это пришло, он запамятовал, но строчка снова и снова свербела в мозгу с назойливостью чесотки.
«И сказал Господь Моисею, говоря: выведи злословившего вон из стана, и все слышавшие пусть положат руки свои на голову его, и всё общество побьёт его камнями…» – (Левит 24,12)
Очутившись внезапно возле золотого кубка, Кирилл засуетился растеряно, не зная, что делать дальше, потом быстро назвал своё имя, приоткрыл рот и терпкое вино с крохотным кусочком хлеба, попав на губу, сползло на подбородок, и один из служек испуганно и с укоризной сказал: «Ну, что же Вы?!», взмахнул платом и Назаров увидел, как расползалось тёмное пятно по огненному щёлку.
Виновник, смутившись, пробормотал: «Простите!», и быстро зашагал к выходу, услышав за спиной строгие слова батюшки, что тот, кто не был на исповеди, тот не может принимать причастие, оно священно, а то видите, какой конфуз получается…
Назарову стало так стыдно, как будто он сделал прилюдно гадкую, ужасную непристойность.
За дверями храма рассерженная весна плеснула в лицо Назарову пригоршню холодной воды.
С низкого нахмуренного неба сыпал дождь крупный, спорый, по настоящему первый хороший дождь после затяжной зимы. Струи, как плети, хлестали наотмашь сырой, изъеденный ещё робким теплом, вчерашний снег. Под дождём он тут же превращался в жидкую кашицу, расползался под ногами, издавая чавкающие звуки, как будто стадо голодных свиней толклось у корыта с пойлом.
На душе у Кирилла было так же зябко и противно, словно там, под курткой, за рёбрами, тоже, толкаясь, хлюпали свиньи.
Назаров, как все люди, живущие редкой удачей и риском, был суеверен, и случай с отвергнутым причастием глубоко испугал и расстроил его. Конечно, всё это можно объяснить незнанием священных законов и простой случайностью, но как он не уговаривал себя, логика была безуспешной – Господь не протянул ему своей длани, а, отвернувшись, прошёл мимо.
Сегодняшний день у Назарова сразу же не заладился, и не только потому, что он, не зная заповедей церкви, и не будучи очень уж верующим человеком, хотел просто так, с кондачка, как он привык делать всё, приобщиться к Святому Таинству причастия Господа Бога нашего.
Нет, дело было не в этом.
Ещё утром сквозь, едва приоткрытые ресницы, мимо
Так и было на самом деле. За шторой – никого! Но от этого Кириллу не стало спокойнее.
И так всё утро, куда бы он ни повернул, кто-то уже перед ним заступал дорогу. Туда-сюда, – перед ним вроде мелькнёт что-то, и – никого!
«У, чёрт!» – Назаров, выругавшись, кое-как привёл себя в порядок и выскочил из дома.
В его открытом почтовом ящике лежало странное письмо без обратного адреса, в котором явно пожилой человек путано и сумбурно, как это обычно бывает у шизофреников, говорил о каком-то с ним родстве, о своём расположении к нему, о каком-то завещании, в котором он намерен оставить ему, то ли семейную реликвию, то ли просто безделицу.
И в завершении всего, в постскриптуме было приписано уже совсем из ряда вон выходящее: «Сын мой! Если ты согрешил, не прилагай более грехов и о прежних молись. Беги от греха, как от лица змея: ибо, если подойдёшь к нему, он ужалит тебя. Зубы его – зубы львиные, которые умерщвляют души людей».
Может быть, эта неожиданная приписка в странном послании, вероятно из библейских заповедей, войдя в его подсознание, снова привела Кирилла в тот же самый храм?
Наверное, оно так и есть. Конечно так.
Несуразное письмо явно психически ненормального корреспондента озадачило Назарова. От письма как-то нехорошо разболелась голова, и на душе стало тревожно и неспокойно.
Что бы это значило?
Он стал перебирать в уме всех своих далёких и близких родственников, но среди них психов не наблюдалось, да и люди они были простые, в случае чего и так могли бы сказать или по физиономии съездить, не прибегая к метафорическому изложению.
Письмо вызывало неприязнь и он, брезгливо порвав его, тут же выбросил в мусорный ящик, стоявший перед домом.
Врожденная леность за долгое время выработала в характере Назарова склонность к созерцанию и долгим размышлениям, элегическое направление которых кроме печали и ощущения быстротечности времени, ничего не давала.
В таком состоянии на Кирилла обычно нападал странный блуд, который заводил его куда угодно, в какие-то закоулки и тупики из которых он потом с трудом находил дорогу к дому. Это было похоже на состояние сомнамбулы или глубокого опьянения, когда приходишь в себя и с тревогой не можешь узнать, где ты находишься и что с тобой?
Вообще-то – чувство не из приятных…
И вот теперь с удивлением он обнаружил себя у входа в маленькое, на пару столиков, кафе.
В этой забегаловке кроме весёлой, разбитной девушки за стойкой, никого не было, и удовлетворённый Назаров, никак не отвечая на игривый тон барменши, заказал себе порцию пельменей, порцию сосисок и двести грамм водки, по своему опыту зная, что водки много не бывает.
Пропущенный неласковым, нескладным утром тощий завтрак, давал о себе знать.
Отхлебнув, как пьют горячий чай, водки, он пошвырял в рот сначала скользкие в сметане пельмени, а потом и сосиски.