Не взывай к справедливости Господа
Шрифт:
Пелагея Никитична посмотрит внимательно на девушку, вздохнёт и ничего не скажет.
Чувствовала пожилая женщина, что сынок её за решёткой не просто так оказался. Не пьяное это дело, а совершенно другое. И секрета здесь никакого нет. Беда случилась сразу же, как только свадьба отгуляла. Ещё не успели остыть от венчальных песен бревенчатые стены дома, как печаль, словно жухлая пакля, законопатила все щели. Куда ни посмотри – везде ветошь в глаза лезет, не сморгнёшь. Оттого и людям в глаза смотреть тошно.
– Здравствуй,
– Здравствуй, Марья!
И – всё! Отвернётся Пелагея Никитична от соседки и заспешит, засеменит, вроде дома молоко убежало или кликнул кто по неотложной надобности.
Что тут скажешь? Сын в тюрьме по хулиганскому делу сидит и молодой женой не успел натешиться. Всегда смирный ходил. Уважительный. А вот, поди, ж ты! И мать-старуху не пожалел. Теперь Пелагея и слезу не успеет просушить, как новая набегает… И, е-ех! Жизнь наша косолапая, всё в сторону заворачивает!
И пойдёт Марья, не оглядываясь, по своим делам, мысленно крестя перед собой дорогу; у самой сын тоже вот ожениться хочет на залётной девице. А та, как коза строптивая! Кабы, чего не вышло! Осподи, Осподи, пронеси чашу греха мимо! Надо бы свечку поставить Николаю Угоднику… Попросить ходатая перед Богом, чтобы девицу эту к нашему дому не допустил. Растила, растила сына, и – на тебе! К чужой юбке спешит прислониться, поганец!
Плюнет Марья через правое плечо бесу в глаза: «Не смущай грехом людей православных!»
Марье ещё ничего, всё впереди, а вот Пелагеи тошно – сын за решёткой, сноха молодая может правду говорит (хорошо бы), а может дурью мается от избытка в грудях и теле…
Ах, если бы хоть чуточку, хоть краешком глаза Пелагея Никитична увидела «коллоквиум» своей недавней постоялицы, а теперь сношеньки, девочки ладненькой, как скрипка Страдивари, кислотой крепче «царской водки», которая запросто разъедает серебро и платину, обожгло бы золотое сердце старой женщины, и оно бы распалось от горечи и невозможности что-либо исправить.
Что упало, то пропало. Пропало, закатилось под половицы счастье материнское. Ах, Дима, Дима, что-то теперь будет?
А что случится, что будет там, за стальной решёткой, где глаз надзирателя зрит неусыпно, а голос конвоира заглушает все крики души?
Ничего не случится.
И слава Богу! Иначе зубами перетёр бы стальные прутья Дмитрий Космынин, чтобы посмотреть в тёмные, омутовые глаза молодой жены. Посмотрел бы и снова ушёл за каменные стены узилища, чтобы до конца жизни не встречать и не видеть этих, таких невозможных, таких обманчивых глаз, в которых он утопил себя.
Но никогда в жизни ныне заключённый Дмитрий Павлович Космынин не встретит и не увидит тех глаз и не насладится торжеством отказа от их гибельных чар, потому как в мире правит случай.
А случаи бывают разные – один споткнулся, и нашёл ключ от того места, где деньги лежат, а другой
Хотя случай, как говорят очень умные люди – философы, есть квинтэссенция закономерности, её зерно, ядрышко.
Так то!
5
Пока Пелагею Никитичну одолевали невесёлые мысли и сомнения, пока она выискивала в словах своей молодой снохи правдивые оправдания, Кирилл и Дина, уединившись от всего мира за шаткой дверью барачной комнаты рабочего общежития, отдавались тому зову, который, заглушая все звуки разума, не обошёл каждого живущего на этой земле.
Пока торопливо проворачивался ключ в замочной скважине, а время для них уже останавливало свой ход.
Поди, спроси влюблённую парочку сидящую на лавочке под золотым клёном осени или вот этих; прикипевших друг к другу школяров, юнцов – одноклассницу с одноклассником в полумраке тесного подъезда, – который час? В лучшем случае получишь недоумённое молчание, подтверждающее банальную истину, что счастливые – часов не наблюдают.
Как в песне: «…Приду домой, родные спросят – где дочь гуляла? Где была?»
– Кирюша, родненький, отпусти меня! Не трожь больше! Мне к хозяйке пора! – Дина с недавнего времени снова Пелагею Никитичну стала называть хозяйкой, а не свекровью. – Как же я перед ней стоять буду? Что скажу? Включи свет, я на часы посмотрю!
В комнате тихо, ослабленная панцирная сетка на солдатской койке временно отдыхает, на полу стелется самотканый половичок из отливающего серебром голубоватого лунного сияния, это в единственное не зашторенное окно, выламывая раму, во все глаза таращится любопытница в морозном кружале.
У, старая сводница! Сгинь, скройся, пропади! Не буди в молодых душах сомнения в своих поступках.
Молодость всегда права, она ещё, эта молодость, нагрузится думками в старости, накукуется в одиночестве, наплачется и нарыдается.
Это верно во все времена и во все эпохи так же, как земля вращается вокруг солнца.
Кирилл зажимает ладошкой девушке рот, целует в глаза, на губах шорох её ресниц, словно проснулись бабочки лета и пробуют на взлёте свои помятые снегобоем крылья.
Невозможное просит Дина, немыслимое! Да он и не держит её! Поверни ключ, и ты свободна. Десяток шагов до вахтёрши. А та – с понятием, сама по молодости голову теряла, Что ж, женское дело – известное! Рубль за вход, а два рубля за выход…
Как в песне: «… А я скажу – в саду гуляла, домой тропинки не нашла!»
И забудет выпускница музыкального училища все сроки, отведёт от своих губ горячую ладонь Кирилла и, запрокинув голову, отдаст ему всю себя, ни о чём не жалея. И зажмурится смущённая ночная сваха, западёт за тучку, а там и рассвет поднимается с потягом, хоть и долгий, зимний, а неминучий.