Небесное пламя (Божественное пламя)
Шрифт:
Филипп был не настолько пьян, чтобы не почувствовать, что это был – при всей его суровости – упрек грека греку. Он остановил комос, велел омыть Демада и дать ему чистую одежду, накормил в своем шатре и на следующее утро отправил в Афины как посла. Даже во хмелю Филипп не потерял своей проницательности: эвпатрид принадлежал к партии Фокиона, которая выступала за мир, но повиновалась призыву к войне. Демад передал Афинам поставленные царем условия. Их объявили ошеломленному Собранию, которое выслушало требования с недоверчивым облегчением.
Афины должны были
Афиняне согласились, и останки павших были возвращены городу должным образом. Мертвых сожгли на общем погребальном костре, поскольку трупы невозможно было сохранить до дня окончательного установления мира. Пылал огромный костер; целый отряд поддерживал в нем огонь в течение дня; другие подносили трупы; всепожирающее пламя вздымало к небу дым от рассвета до заката, и люди пришли в изнеможение. Погибло более тысячи человек. Пепел и опаленные кости собрали в деревянные лари, за которыми должны были приехать посланцы Афин.
Фивы, измученные и лишенные помощи, сдались без каких-либо условий. Афины открыто выступили как враг, но Фивы, этот вероломный союзник… Филипп занял городскую цитадель, казнил или лишил имущества главарей антимакедонской партии и освободил Беотию. Никаких переговоров не было, мертвых фиванцев быстро сгребли в одну кучу. Воинов Священного Союза положили вместе в братской гробнице по праву героев; покой их охранял мраморный лев Херонеи.
Когда послы Филиппа вернулись из Афин, царь велел передать пленным афинянам, что они свободны, и вернулся к прерванному обеду. Царь еще ел, когда один из гетайров попросил разрешения войти. Воин отвечал за конвой.
– Ну? – спросил Филипп. – Что случилось?
– Государь, они просят свои вещи, – сказал гетайр.
Филипп отложил лепешку, которой подбирал остатки похлебки:
– Просят что?
– Барахло из их лагеря, постели и все такое.
Македонцы открыли рты и выпучили глаза. Филипп хрипло захохотал, сжав ручки кресла и выставив вперед свою черную бороду.
– Они думают, – пророкотал он, – что мы выиграли у них игру в кости? Скажи, пусть убираются.
Когда послышался мерный топот уходящей колонны, Александр спросил:
– Почему бы не пойти дальше? Нам нет нужды разрушать город, они сдадутся, как только увидят наше приближение.
Филипп потряс головой:
– Ни в чем нельзя быть уверенным. Акрополь еще ни разу не сдавался, с того дня, как был заложен.
– Ни разу? – Глаза Александра мечтательно загорелись.
– А когда город пал, это было победой Ксеркса. Нет, нет.
– Да, это правда.
Ни отец, ни сын не заговаривали ни о комосе, ни о том, что Александр в нем не участвовал; каждый радовался деликатности другого.
– Но я надеюсь, ты, по крайней
Филипп провел по тарелке кусочком хлеба:
– Отними у них этого человека – они обзаведутся его статуей. Живой он не так похож на героя. Что же, ты сам очень скоро увидишь Афины. Я отправляю тебя как своего посла отвезти им погребальные урны.
Александр медленно оглянулся. В течение какого-то мгновения он подозревал, что стал предметом странной шутки. Он не мог представить, что, дважды пощадив Афины, избавив их от вторжения и постоя, отец не отправится в город сам как великодушный победитель, чтобы пожать плоды благодарности. Неужели он стыдился комоса? Или это часть политики? Возможно ли верить ему?
– Послать тебя, – сказал Филипп, – значит проявить деликатность. Меня бы сочли высокомерным. Сейчас афиняне на положении союзников. Может быть, наступит более подходящее время.
Да, Филипп все еще не отказался от мечты. Он хотел, чтобы ворота Афин открылись изнутри. Выиграв войну в Азии и освободив греческие города, царь должен был приехать в Афины на устроенный в его честь пир – не как завоеватель, как почетный гость. А он даже никогда не видел город.
– Хорошо, отец, я еду. – И только после этого Александр спохватился и произнес слова благодарности.
Александр проехал между башнями Дипилонских ворот, через Керамик. По одну сторону тянулись гробницы прославленных мужей и знати; старые раскрашенные могильные стелы поблекли от дождей и ветра, на новых еще висели увядшие траурные венки с вплетенными в них прядями волос. Обнаженные мраморные вожди гордо поднимали головы, женщины улыбались своему отражению в зеркале, солдат смотрел на поглотившее его кости море. Все они хранили безмолвие. Среди них шумно толкались толпы живых.
Пока еще не была возведена гробница, готовая принять урны с прахом, привезенные длинным погребальным поездом, для них построили павильон. Александр ехал, провожаемый подобострастными взглядами, но за его спиной поднимался пронзительный крик: женщины теснились вокруг катафалков, оплакивая павших. Александр чувствовал, как Букефал вздрогнул под ним; сзади, от могил, кто-то швырнул им в спину комок грязи. Конь и всадник переживали и худшее; ни тот ни другой не удостоили обидчика взглядом. Если ты сражался тогда, мой друг, тебе это мало приличествует, если же нет – еще меньше. Но если ты женщина, я тебя понимаю.
Впереди возвышались отвесные северо-западные утесы Акрополя. Александр пробежал по ним взглядом, гадая, каковы остальные стороны. Кто-то пригласил его на общественный ужин, он вежливо отклонил приглашение. У дороги стоял, опираясь на копье, мраморный гоплит в древних доспехах; Гермес, проводник мертвых, наклонялся, протягивая руку ребенку; жена и муж прощались; двое друзей соединяли над алтарем руки, между ними стоял кубок. Повсюду Любовь в молчании смотрела на Неизбежность. Здесь не было места риторике. Кто бы ни пришел после, эти люди построили великий город.