Небесное пламя. Персидский мальчик. Погребальные игры (сборник)
Шрифт:
– Не стыдись своих слез. Я тоже плакал, когда прочел впервые. Отлично это помню.
Я шепнул:
– Мне жаль, что они умерли.
– Им тоже. Они любили жизнь. Но умерли без страха. Отсутствие страха – вот что делает чью-то жизнь стоящей любви. Мне так кажется.
Поднявшись, он бережно взял ковчежец.
– Смотри, он был ближе к тебе, чем ты мог бы догадаться. – Убрав подушку, Александр поднял короб кровати. Там был и кинжал, отточенный словно бритва. Каждого второго царя Македонии убивали, а порой страною правили сразу двое.
Прошло немало времени, когда, приблизясь к царскому шатру, я услыхал, как Александр убеждал кого-то: «Говорю тебе, его глаза наполнились слезами,
К концу лета мы достигли южных отрогов Паропамиса [91] , уже укутанных снегом. Далеко на востоке они соединялись с великим Кавказом, стеною Индии, которая вздымается все выше и выше – дальше, чем может охватить глаз.
91
Паропамис – горная область к югу от Гиндукуша.
На уступах предгорий, укрытых от северного ветра, Александр основал уже третью Александрию за год. К появлению первого снега город был готов принять нас на зиму. Памятуя о некоторых царских постройках, весьма напоминавших логовища легендарных великанов-людоедов, было особенно приятно вдыхать свежий запах недавно оструганного дерева и краски. Дом городского управителя украшал портик с колоннами в греческом стиле; напротив него возвышался постамент для статуи Александра.
То была первая работа скульптора, которую царь заказал с той поры, как я присоединился к нему; он, конечно, столь же привычно разоблачался в мастерской, как и в своем шатре. Скульптор сделал наброски со всех сторон – семь или восемь этюдов, – пока Александр взирал куда-то вдаль, стараясь придать своему лицу особую значительность. Вслед за тем скульптор измерил его с ног до головы циркулями, а потом Александр мог отправляться на охоту и вовсе не думать о своей статуе, пока скульптор не приступит к окончательной обработке головы. Получилось превосходно: в скульптурном воплощении царя читались спокойствие и устремление к далеким целям, что столь отвечало его душе, – хотя, конечно же, на статуе не было шрама.
Как-то вечером Александр сказал мне:
– Я задумал нечто новое. Сегодня я разослал приказы по городам – хочу, чтобы мне собрали новую армию. Это войско я стану взращивать из семени: я приказал обучить греческому языку и владению македонским оружием тридцать тысяч персидских мальчиков. Нравится тебе моя идея?
– О да, Аль-Скандер. Сам Кир был бы доволен… И когда же они будут готовы?
– Придется подождать лет пять. Они должны начать обучение совсем юными, пока их разум еще не успел закоснеть. Но к тому времени, я надеюсь, и македонцы также будут готовы.
На то я беспечно ответил: «Разумеется». Я все еще был в том возрасте, когда пять лет кажутся половиной жизни.
У предгорий стало чуть теплее, а из-под таявшего снега потянулись к солнцу первые тоненькие цветы. Александр решил, что ему по силам одолеть горы в погоне за Бессом.
Не думаю, чтобы даже местные пастухи предупреждали его о чем-либо. Они просто поднимались повыше, когда летом линия снегов начинала свое медленное отступление. Александр догадывался, что одолеть высокие перевалы будет непросто, и отправился вперед вместе с воинами; впрочем, я сомневаюсь, чтобы они понимали, что делают. Даже для нас, кому не приходилось прокладывать дорогу и у кого запасы пищи были под рукою, восхождение стало кошмаром. Я люблю горы, но эти явно ненавидели людей и отнеслись к нам
В любом случае испытанные нами трудности не шли ни в какое сравнение с невзгодами, выпавшими на долю армии. Не находя топлива на голых скалах, воины были вынуждены оттаивать куски мяса теплом собственных тел или, если им везло, получать его еще теплым, когда погибала очередная лошадь. Хлеб весь вышел, и воины поддерживали в себе жизнь жухлой травой, какой питаются козы. Многие не проснулись бы, уснув в снегу, если б не Александр: пеший, он брел вдоль колонны, находил лежащих и, пробудив, вдыхал в них частицу собственной жизни.
Мы догнали войско у пограничного форта Драпсака, по ту сторону гор. Здесь еще можно было сыскать пищу; внизу Бесс опустошил земли, надеясь изморить нас голодом.
Я нашел Александра в доме из грубо отесанных камней, где он остановился передохнуть. Его лицо пожег холод, и мне сперва показалось, будто костяк его держался на одних лишь сухожилиях. Я не привык видеть царя голодающим вместе со своими людьми.
– Ничего страшного, – сказал он. – Скоро все утрясется. Но не могу поверить, что когда-нибудь мне удастся согреться.
Он улыбнулся мне, и я ответил:
– Согреешься, и нынче же.
У меня не было возможности долго согревать его. Едва воины насытились и немного отдохнули, Александр спустился в Бактрию.
Теперь возраст позволял мне сражаться. И прежде меня евнухи (а среди них – мой ужасный тезка) носили оружие. У меня не шел из головы Гефестион, бывший в горах рядом с Александром; быть может, благодаря теплу именно его тела мой господин остался жив. Поэтому вечером накануне похода я просил Александра взять меня с собой; я напомнил ему о своем отце, не бежавшем от схваток с врагами, и сказал, что, если я не смогу биться рядом с ним, стыд не позволит мне жить.
Тихо, с нежностью в голосе, Александр отвечал мне:
– Милый Багоас, я знаю, что ты мог бы сражаться рядом со мною. Ты погиб бы на моих глазах, и весьма быстро. Если б твой отец был жив и обучил тебя, тогда, несомненно, ты бился бы с врагом не хуже меня самого. Но учение требует времени, да и боги желали иного. Ты нужен мне там, где ты есть сейчас. – Он был горд, но не за себя одного; он понимал и чужую гордость.
Как раз в это время Перитас, ужасно избалованный ночлегами в моих покрывалах, попытался украдкой вползти на кровать, хоть был тяжел, да к тому же и занял все место. Потому он был изгнан под наш общий смех, и этим все кончилось. Я снова остался в обозе, когда Александр двинулся вперед во главе войска, надеясь поймать Бесса.
Но час возмездия еще не настал; македонцы не нашли ничего, кроме снега, все еще глубокого здесь, на высокогорье. Бесс не смог разорить всю страну – зимою здешний народ хоронит все добро: виноградные лозы, фруктовые деревья и даже самих себя, ибо живут они в убежищах, похожих на вкопанные в землю ульи, которые заносятся снегом и становятся невидимы. Эти люди закрываются внутри со всеми своими припасами и выходят наружу лишь весной. Обезумевшим от голода воинам стоило только заметить дымок, пробивающийся из-под снега, – и тогда они легко могли докопаться до пищи. По их словам, в этих норах стоит страшное зловоние и каждый кусок пропитан им почти что насквозь; обитателей лачуг это, впрочем, ничуть не заботило.