Небо и земля
Шрифт:
На этот раз Юдл не получил ожидаемого удовольствия.
Весь следующий день он снова пролежал у себя на полке, а ночью простоял у окна.
Однажды не дотерпел до ночи, пришлось вставать среди белого дня. По его виду соседи сразу догадались, откуда едет этот пассажир; некоторые качали рыться в корзинах.
Когда Юдл вернулся и, ни на кого не глядя, вскарабкался на свою полку, он нашел там полбуханки хлеба, несколько яиц и яблок, аккуратно разложенных на бумаге.
Юдл принял все это с горестными, протяжными вздохами, стараясь, чтобы их услышали сидящие внизу пассажиры.
Пожилая удмуртка, спешившая в Омск к сыну, раненному и теперь лежавшему в госпитале, сочувственно вздохнула в ответ и, вытащив из корзины большой кусок баранины, протянула Юдлу.
— Берн,
Юдл не заставил себя долго упрашивать. Снова громко вздохнув, взял мясо. Всю провизию спрятал в мешок, где еще хранились Добины коржики и сало. Теперь он мог не экономить на еде. Набив рот мясом, он жевал в кулак и думал, должно быть, не так уж бедно живется этой колхознице, будь она проклята, если в военное время отвалила такой кус баранины.
Станции следовали одна за другой, пассажиры менялись, одни высаживались, другие садились, а поезд все шел и шел, и колеса стучали, стучали, стучали…
Всякий раз, когда поезд подходил к станции, Юдл напряженно прислушивался. Сводку! Услышать плохую сводку — вот чего он жаждал до судороги в сердце. Он по-прежнему спускался ночью вниз, стоял один у окна в темном вагоне и, кося левым глазом, вглядывался — скоро ли станция. Нигде не видно было огоньков. Все кругом было погружено во мрак.
В Воронеже ему повезло. Ожидая на переполненной людьми платформе поезд, на котором он должен был ехать дальше, Юдл услышал голос радиодиктора: двадцать первого сентября после упорных боев наши войска оставили Киев…
Радостно возбужденный, Юдл с аппетитом съел кусок жареного мяса и закусил яблоком.
Вскоре подошел пассажирский поезд, Юдл схватил свой мешок и побежал. Попытался сесть в вагон, но проводник не пустил его, тогда он кинулся к другому — и в эту минуту услышал:
— Пискун!
Юдл оглянулся. С другой стороны платформы, где стоял длинный военный состав, к нему бежал солдат с автоматом. Втянув голову в плечи, Юдл замер: за ним?
— Пискун!.. Юдл! Как вы сюда попали? — воскликнул солдат по-еврейски и протянул руку. — Вы что, не узнаете меня?
Это был Шефтл Кобылец. Он торопился. Через десять минут отходил эшелон, с которым он возвращался на фронт. Около месяца ему пришлось провести в госпитале в первом же бою осколок бомбы попал ему в правый бок, под ребро. Хоть Шефтл Юдла никогда не любил, но обрадовался, увидев его: все-таки земляк, односельчанин, а это кое-что значит в военное время. А тут еще выяснилось, что Юдл едет в Бурьяновку, — значит, можно передать с ним привет домой…
О ранении Шефтл просил Зелде не говорить, просто передать, что Юдл видел его и он здоров. И вот еще что — Шефтл вынул из холщового мешочка выданный ему на дорогу паек: две банки тушенки и пачку сахара — и протянул Юдлу.
— Одну банку возьмите себе, в дороге пригодится, а другую и сахар, прошу вас, передайте Зелде с ребятишками.
Затем Шефтл повел Юдла в конец поезда, к последнему вагону, и кивнул проводнику — пропустите, мол.
— Ладно, — махнул рукой проводник.
— Кланяйтесь Добе, она, должно быть, вас уже поджидает… — сказал Шефтл, прощаясь, и осекся. Испугался, что Юдл спросит про сына, он ведь мог не знать, что Иоська убит на войне. Смутившись, Шефтл махнул Юдлу рукой — тот уже проталкивался в дверь битком набитого вагона — и, придерживая автомат, торопливо зашагал к своему эшелону.
Как только поезд тронулся, Юдл открыл банку консервов и съел всю тушенку за один присест. Другую — отложил на завтра. Все шло как нельзя лучше. Когда поезд проезжал Запорожье — город горел. Небо над ним было красное. Юдл лежал на полке и сосал сахар.
В Гуляйполе Юдл приехал на рассвете. Еще более грязный и помятый, чем в начале пути, он вылез из вагона и сквозь белый холодный туман, стелившийся над землей, увидел хорошо знакомый вокзал из красного кирпича.
«Отсюда меня тогда увезли, и вот я здесь! Вернулся… и как раз вовремя!»
Обойдя кругом по-утреннему тихий вокзал, Юдл свернул влево, к дороге, ведущей в Бурьяновку. Но пошел не дорогой, а по заросшей бурьяном канаве, по боковым тропкам. Только под вечер, весь в колючках, добрался он до гуляйпольских могилок, откуда уже видны были хуторские крыши и верхушки деревьев. Юдл оглядел окрестность. На чисто убранных полях было пусто, только с пригорка, где чернели давно отцветшие подсолнухи, доносились женские голоса. Там, видно, еще работали.
Юдл решил подождать, пока они кончат.
Было уже совсем темно, когда, выбравшись из зарослей полыни, Юдл направился к хутору. По высохшей балке, огибавшей картофельные огороды, мимо толоки он вышел на другой край хутора.
Хоть и было темно, Юдл сразу узнал свою хатенку на отшибе — там, где хуторская улица спускается с поросшего чабрецом бугра.
Тихо…
Прокравшись мимо старого, покосившегося забора, Юдл вошел в свой двор. Огляделся по сторонам и увидел бледную полосу света, падающую из завешенного изнутри окна. Бесшумно подошел, поднялся на цыпочки, заглянул в щелку. Доба, грустная, поникшая, стояла около знакомой деревянной кровати и концом платка вытирала глаза.
Юдл тихонько проскользнул в сени. Но тут он наткнулся на грабли у стены, свалил их и сам чуть не упал.
— Опять он здесь, чертов пес… Повадился, будь он неладен… Пошел вон! — крикнула из комнаты Доба плачущим голосом.
В эту минуту Юдл открыл дверь.
— Кто там? — Доба в испуге отступила к завешенному окну и вдруг остановилась как вкопанная. — Юдл! Это ты?
Посадив Юдла на поезд, Шефтл тут же, на платформе, у газетного киоска, написал письмецо домой, опустил в почтовый ящик и побежал к своему эшелону, уже лязгавшему буферами. Шефтл ловко вскочил на высокую железную подножку закопченного вагона, подтянулся, шагнул в душную теплушку и остановился у широко раскрытой двери, все еще взволнованный неожиданной встречей с Юдлом. Повезло ему, ничего не скажешь. Не каждому удается в такое время передать домашним привет и еще посылочку вдобавок. Мало, конечно… Надо бы еще что-нибудь, хоть пару тетрадок и карандаши… Шмуэлке, должно быть, уже ходит в школу… Жаль, не было под рукой, одни только консервы да сахар… Но хорошо, хоть это послал. Шефтл знал, что и Зелде, и матери, и ребятишкам подарок доставит радость. «Как они там без меня, — думал он с тоской, — как там Зелда справляется одна… А мать старая, больная…» Во всех письмах Зелда пишет одно и то же: о нас не беспокойся, дети и мать, слава богу, здоровы, все хорошо. Но Шефтл знал Зелду — знал, что, если и трудно ей, если даже беда случится, она не напишет, не захочет его огорчать. Несмотря на хорошие письма, Шефтл все же был в постоянной тревоге. Стоя у открытой двери теплушки и глядя на голые поля, мимо которых проносился поезд, Шефтл представлял себе свой двор, хату с обведенными синькой углами и вишенник напротив окон… все стояло перед глазами, как наяву. Но как он ни напрягал воображение, не мог увидеть Зелду. Уже в который раз ему снился один и тот же сон: идет дождь, не дождь — ливень, заливает весь хутор и его двор, а во дворе с детьми стоит Элька, тихо улыбается и машет ему рукой, точь-в-точь как Зелда, когда провожала его на войну… Почему ему снится один и тот же сон? Почему он среди своих детей всякий раз видит не Зелду, а Эльку? Что это значит? Может, дома что-то случилось? Шефтл с тяжелым сердцем отошел от двери, остановился посреди вагона, осмотрелся. Вагон был набит битком, сержанты, старшины, все бывалые солдаты, успевшие и повоевать, и ранение получить, и вылечиться. В основном — молодые ребята, гораздо моложе Шефтла. По разговорам, по тому, как они держались, по всем их ухваткам и тону Шефтл видел, что народ это холостой, свободный от тех забот о доме, о семье, какие мучили его. Среди всей этой зеленой молодежи, которая без умолку смеялась, зубоскалила, пела песни и рассказывала любовные истории, в вагоне был только один красноармеец его лет, может даже постарше. Он держался в стороне, почти не разговаривал. «Должно быть, семейный», — подумал Шефтл, и от одной этой мысли служивый стал ему как-то по-особому близок. Захотелось подсесть, расспросить, кто да откуда, где семья, что пишут из дому, и вообще поговорить, отвести душу.