Небо и земля
Шрифт:
Темнело. Небо из голубого стало иссиня-серым. Шефтл зашагал быстрее. Он чувствовал, что устал, но не жалел потраченного времени. Эльку он, правда, не повидал, но все-таки кое-что узнал о ней, увидел ее ребенка. Надо было оставить записку. Ведь Элька понятия не имеет, что он уходит на фронт. Как это он не подумал!
Шефтл торопливо свернул на деревянный мост.
Вдруг он остановился. Здесь, на этом мосту, они тогда стояли с Элькой. На этом самом месте, около перил.
Как раз месяц тому назад, двадцать первого июня, в субботу вечером. Могли ли они знать, что их ждет…
Он коснулся рукой перил, словно прощаясь с Элькой.
А по мосту уже шагала рота солдат. Все в новом обмундировании, с винтовками за спиной. И вскоре грянула могучая песня:
Вставай,Шефтл зашагал в такт песне. Он спешил к своим. Скоро они сядут в поезд, который доставит их в воинскую часть.
В стороне, на дороге, ведущей к элеватору, громыхали возы с зерном, им навстречу, позвякивая, катились подводы, на которых развозили по колхозам эвакуированных. В кебе грозно прогремели, один за другим, несколько истребителей, а с железнодорожной станции донесся тревожный гудок паровоза.
Шефтл был уже недалеко от вокзала. Он шагал широко, а в ушах все еще звучали слеза песни:
Пусть ярость благородная Вскипает, как волна. Идет война народная, Священная война…Часть третья
Ранним утром, когда Юдл Пискун еще лежал на верхних нарах в бараке, его вызвали в канцелярию лагеря и объявили, что он освобожден.
Начальник спецотдела, пожилой, флегматичный, видавший виды старшина, пожал Пискуну руку, поздравил и пожелал никогда сюда не возвращаться. Ему выдали справку и уже приготовленный для него билет на проезд в общем пассажирском вагоне до станции Гуляйполе и деньги. Денег было на семь суток пути — из расчета, что за неделю он доберется до дома.
Более шести лет Юдл Пискун с трепетом ждал этого дня. Порой ему даже не верилось, что день этот действительно когда-нибудь настанет. А когда в лагере узнали, что началась война, он и вовсе потерял надежду. Кто-то пустил слух, будто теперь, в военное время, никого не будут освобождать. Сосед Пискуна по нарам, еще молодой и крепкий мужик — его посадили за то, что он разбавлял вино, которое возил из колхоза на рынок, — даже радовался этому слуху, предпочитал перебыть войну здесь. Но Юдл Пискун не боялся фронта. Ему уже перевалило за пятьдесят, у него была двусторонняя грыжа, да и вообще его и в первую войну с Германией не взяли в армию, выдали белый билет, потому что он сызмальства сильно косил на левый глаз. По расчетам Юдла, срок его должен был выйти только черезполтора месяца. Оказалось, однако, что ему засчитали дни работы на кирпичном заводе.
Выйдя из бухгалтерии, Юдл вытер рукавом мокрое от пота, все в резких морщинах лицо и вынул из кармана справку. Он прочел ее несколько раз, слово за словом. Потом сложил вчетверо, старательно завернул бумажку в последнее письмо жены, засунул поглубже в нагрудный карман, пришитый к изнанке куртки, и побежал в барак, укладывать вещи, хранившиеся в изголовье.
В бараке не было никого, кроме плешивого дневального, который возил шваброй по мокрому полу. Все остальные были на работе.
— Зачем тебя вызывали? — не переставая орудовать шваброй, спросил у Юдла дневальный.
Юдл промолчал, притворился, будто не слышит. Ему не хотелось, чтобы узнали о его освобождении, пока он не выйдет за пределы зоны. Мало ли что может случиться… Взобравшись на верхние нары, он поспешно начал складывать в мешок пожитки: полотенце, пару заскорузлых портянок, сэкономленные пайки хлеба и остатки полученной от Добы посылки — свиное сало в граненом стакане, несколько домашних коржиков, сахар, халву, махорку. Второпях Юдл просыпал немного махорки и, когда собирал ее по крупинке с плоского соломенного матраса, вдруг вспомнил про Кондрю, соседа по нарам. Он ведь дал Кондре три полные баночки махорки, за что тот обещал поменяться с ним ботинками. Как раз несколько дней назад Кондря получил пару новых ботинок, тяжелых, правда, но крепких. Что же теперь делать? Где сейчас искать Кондрю? Юдл больно дернул себя за ус. «Сразу надо бы, дурак набитый, — выругал он себя с досадой, — сразу, как узнал, что освобождают, сбегать бы в барак, и Кондря бы от тебя не ушел». Уж он эти ботинки у Кондри зубами бы вырвал. Три полные баночки махорки отсыпал ему! Подарил, можно сказать, ни за что! От волнения, от злости все валилось у Юдла из рук, и он снова просыпал щепотку махорки, которую только что собрал с матраса.
Юдл все еще возился на верхней наре, когда вошел надзиратель по кличке «Рябой» и хриплым голосом окликнул его:
— Пискун Юдель!
Юдл дрогнул. «Что-то случилось!» — пронеслось у него в голове.
— Эй, Пискун! — снова крикнул Рябой.
— А? Что? Что такое? Я здесь… вот я… — отозвался Юдл заикаясь.
— Чего копаешься? — хмуро спросил надзиратель. — Освободили тебя, ну и нечего тут рассиживаться! Сдавай матрас и катись!
«Да пропади он пропадом, Кондря, вместе с ботинками», — подумал Юдл и соскочил с нар.
Через полчаса он был уже за пределами зоны.
Маленький, щуплый Юдл, с мешком под мышкой, сгорбившись, шагал вверх по глинистому откосу к ближайшей проезжей дороге на Караганду. Но шагал он нетвердо. Его все еще одолевали сомнения: а вдруг ошибка, а вдруг вернут!..
Только поднявшись по откосу и выйдя на дорогу, Юдл отважился оглянуться. Наклонился, поднял с дороги ссохшийся комок земли и швырнул вниз, туда, где виден был лагерь. Такое было поверье: если бросишь камень или комок земли, значит, больше туда не вернешься.
Теперь Юдл пошел быстрей. Спустившись с пригорка, он еще раз оглянулся. Лагерь уже скрылся из виду. Дорога была пуста. На ходу Юдл время от времени снова и снова нащупывал бумажный пакетик за пазухой — справку и билет до Гуляйполя.
До последнего времени, пока не началась война, Юдл Пискун не думал возвращаться домой. С какой стати он поедет в Бурьяновку, где каждый встречный враг ему, даже его собственный, единственный сын… Но когда Юдл услышал, что гитлеровские войска занимают один город за другим, в нем шевельнулась надежда: а почему бы немцам и Бурьяновку не захватить? А если так, то есть расчет туда вернуться. Именно туда, в родную Бурьяновку, где Хонця, Хома Траскун и Элька Руднер, гадюка, издевались над ним, засудили за несколько мешков пшеницы, зарытых у него в хлеву, и сослали, на шесть с половиной лет сослали в этот богом забытый край! Думали, вечно будут верховодить, — вот он и поглядит, вот он и послушает, как они теперь запоют! Пройдя километров пять, Юдл Пискун увидел массивное кирпичное здание завода, окруженное множеством высоких жилых корпусов: это был новый поселок, выросший за последние годы среди голой степи. «Вот где наш пот и наша кровь», — подумал Юдл. Скосив левый глаз, он злобно разглядывал завод, вспоминая, как и ему иногда приходилось выделывать и обжигать для «них» кирпичи, и мысль, что здесь и он вкалывал, пробуждала в нем лютую, бессильную ярость. Как ему хотелось, чтобы случилось невероятное, чтобы какие-нибудь злые чары смели с лица земли возведенные ими строения. Он ненавидел здесь все: этот завод, эти жилые дома, молодые деревца около домов, даже траву, что росла на обочинах дороги, саму землю и небо над ней.