Небо над Патриаршими
Шрифт:
– Боюсь! – зарычал он мне в лицо, когда я повернулась. – Боюсь до черта! Все эти выселки на обучение то в Англию, то в Швейцарию… как ты думаешь? Попытка оградить ее от этого. Сколько я всего этого насмотрелся! Всего этого… – он запнулся, будто искал подходящие слова. – Столько этого блядства! Сколько им пользовался сам! Сколько всего сам творил! Тебе не передать! Да, ты и не представишь даже! – он содрогался всем телом, едва сдерживаясь, чтобы не сотворить нечто непоправимое и в мой адрес. Но сдерживался. Но все же сдерживался…
Я сидела неподвижно. И понимала, что сама того не ожидая, сковырнула сейчас нечто особенно болезненное. Попала, как говорится, в самое яблочко.
– Я оградить ее хотел, – рычал он с новым усилием. – От всего этого. От участи ее матери. От себе подобных. Думал, там другие люди, другой уровень – все иначе. Думал… – с рывком отчаяния он пнул ногой лежавший на земле сучок и безвольно опустился на спинку лавочки.
– Чего боишься, то тебя и накрывает, – сделала я попытку погасить пожар.
– Уже накрыло. Сполна, – ответил он безвольно и уставился в пространство перед собой.
Я осторожно подсела ближе и положила ладонь ему на плечо. Он рефлекторно дернулся, но отстранять мою руку не стал. Лишь еще больше обмяк и ссутулился.
– Что ты носишь там в себе? Поведай, – обратилась я.
– Тебе это зачем? – цинично бросил он.
– Мне не безразлично, что с тобой происходит. Что там за камера пыток, в которую ты сам себя заточил? – я указала в область его солнечного сплетения. – Рано или поздно тебе потребуется вытащить ее содержимое наружу. Ты не сможешь всю жизнь носить это в себе. Тебе придется поделиться, высказаться. Так кому, если не мне?
Он продолжал сидеть неподвижно и таращиться перед собой. Я смотрела на него безотрывно, мне становилось не по себе…
Есть такой особый вид боли. Она проникает и становится частью, почти родной. Она прорастает в нейронные сети мозга, сворачивается клубками спазмов на теле и оседает хроническим неврозом. От нее невозможно избавиться. Ее можно лишь заглушить на время. Или же вырвать, ампутировать, прижечь… пока она не отравила весь организм. Но на это нужно найти смелость. И мужество. Много смелости. И много мужества…
– Исповедь, говорят, приносит искупление, – неловко заговорил он. – Мне же содеянного не искупить.
– Что произошло? – уже с напором я повторила вопрос.
– Она покончила с собой, – сказал он.
И я буквально физически почувствовала, как в нем что-то оборвалось. Я не знала, чем ему помочь. Не знала, нужна ли ему была эта помощь. Я лишь смотрела на него с сочувствием. Смотрела так, будто клала ласковую руку на его плечо. Плечо палача, которому внезапно выдалась минута передышки в своем отточенном ремесле.
С минуту он продолжает сидеть неподвижно, затем резко вспыхивает под моим взглядом и поднимает глаза. Во всем его существе читается подавленное бешенство. Он смотрит на меня с приступом ярости и явно жалеет… жалеет, что не прикончил меня ранее. И сразу.
Я понимающе киваю головой, принимая его взгляд.
Война… Война. Он не может без сражения. Не может без войны. Поэтому он везде и во всем ее ищет. Везде и во всем ее находит. И повсеместно выбирает ее. Сама суть его – это война, в которой он отчаянно сражается за себя. Ведь всякий раз, уничтожая очередного врага, он уничтожает в нем свой собственный страх, состояние собственной паники и неизвестности.
“Говорят, самоубийство – это удел сумасшедших… но какое это теперь имеет значение», – думала я, снова поднимая глаза выше линии горизонта. «Если человек – это узел нейронов, плетеный своим собственным восприятием и отношениями, то что же там могло происходить – внутри этой маленькой вселенной, что она отважилась на подобное? Что там могло так запутаться? Что там могло оборваться? И как это измерить? Как измерить человека? И чем?”
Я блуждала глазами по бескрайней синеве будто в поиске ответа. Небо было голубое. Чистое и прозрачное. Ни облачка. Лишь едва уловимый холодный глянец игрался в оттенках отблеском заточенного ножа.
“Говорят, все душевнобольные отчаянно мечтают о покое. Говорят… Что ж, пусть сегодняшнее утро принесет этой девочке с большими отцовскими глазами абсолютное упокоение. И безмятежность. А тем, кто все еще находится здесь – придаст силы оставаться. И двигаться дальше”.
– И куда ты теперь? – спросил он, когда я поднялась со скамейки с готовностью уйти.
– В небо, – я мягко улыбнулась в ответ и взглядом указала наверх. – Пойду учиться на пилота. Уже присмотрела подходящий АУЦ…
Он прыснул идиотским смехом, не дослушивая, и покачал головой:
– Детский сад! У тебя ничего не получится.
– Возможно, ты и прав, – пожала плечами я. – А возможно, и нет. Я все же попробую.
///
– Вы когда-нибудь причиняли себе вред? – поинтересовался доктор-психолог, перелистывая папку с моими заключениями явно успевшую потолстеть за дни обследований.
Конец ознакомительного фрагмента.