Небо остается синим

Сенэш Ласло

Келемен осторожно пробирался через «Шанхай», самый бедный квартал лагеря. И двор здесь голый, без единой травинки.

После случая с Анжело надо быть особенно осторожным. Шел себе Анжело по делам и наткнулся на лагерфюрера. Тот, конечно, сразу: откуда? куда? зачем? с кем разговаривал? о чем? что у тебя в карманах? Восемь дней карцера получил бедняга Анжело. Неизвестно еще, увидит ли белый свет.

Вот и карантинный блок, где разместили новичков. Келемен был уже совсем близко, как вдруг перед ним выросла фигура эсэсовца. Но, слава богу, эсэсовец его не заметил, — даже не верится.

Каждый раз, когда он сталкивается с глазу на глаз с опасностью, его охватывает противный озноб. А пора бы привыкнуть. Нет, он боится не за свою шкуру, в этом его никто не сможет упрекнуть. Сколько раз он выполнял поручения, не зная, удастся ли вернуться живым…

Наконец-то карантинный блок! Нары справа и слева, до самого потолка забиты людьми. В полумраке едва различимы руки, ноги, головы. Но средняя стена пуста, и поначалу кажется, что в бараке никого нет. На освещенном цементном полу ни соринки. От этой зловещей чистоты становится жутко.

Со всех лагерей собирали нацисты больных и нетрудоспособных и отправляли на фабрику смерти. Новички измождены до крайности: они работали в шахтах. Нажралась шахта их мяса, напилась крови и выплюнула гремящие кости, обтянутые ссохшейся кожей. Ей необходима свежая рабочая сила. Эти уже не нужны.

Как взглянуть им в глаза? Завтра они перестанут существовать. Или послезавтра. Это зависит от того, сколько времени будет следовать поезд по железным дорогам рейха, подвергающимся бомбежкам.

Келемену кажется, что во взгляде каждого заключенного трепещет вопрос: «Что с нами будет?» Он идет вдоль нар. Останавливается. Спрашивает. Ищет. Снова и снова те же взгляды. Те же вопросы. Надо спешить, спешить, спешить!

Неожиданно кто-то хватает его за руку:

— Куда нас повезут отсюда?

Молодой черноглазый грек. По всему видно — новичок. Друзья прозвали его Диас. Настоящего имени никто не знал.

— Не в санаторий, — кратко ответил Келемен.

Но черноглазый не отстал. Вцепился как клещ.

Люди в бараке зашевелились, со всех сторон посыпались вопросы. У каждого, правда, где-то в глубине сознания, словно камень на дне колодца, лежала мысль: «Конец». И все-таки люди надеялись: а вдруг? И спрашивали, чтобы утешиться хоть на минуту.

Невыносимая вонь незаживающих ран. На костлявых лицах потухшие, устремленные в одну точку глаза.

Казалось, барак забит скелетами из учебной клиники.

Кое-как отделавшись от расспросов, Келемен отошел прочь. Надо выполнить задание. Надо найти товарища и спасти его. Это трудно, почти невозможно. Все равно как иголку в стогу сена…

Оглянувшись, он заметил, что возле нар, где лежал грек Диас, кто-то остановился. «Зеленый» [6] , — безошибочно определил Келемен. — Чего ему надо?»

Разглядывает туфли грека, торгуется. Наверное, для какого-нибудь бухенвальдского царька.

6

Зеленый — уголовник. На одежде его нашит зеленый треугольник.

«Зеленый» что-то жует. Толстый, гладкий, он кажется пришельцем из другого мира.

Надо вернуться. Но «зеленый» уже поймал его взгляд и поспешно скрылся.

— Эсэсовец приказал всем снять туфли, — объясняет Диас соседям. — А у Кеппеля широкий зад, вот я и спрятался. Думаю, все равно не отдам!

Диас работал в порту, в мастерской. Туфли ему подарил отец. Крепкие, даже воды не боятся.

Если уж зашла речь о мастерской, парень не может удержаться от воспоминаний.

— Такая маленькая, тесная, повернуться негде, — мечтательно говорит он. — Но в окно видно море. Какое оно чудесное! Что ни час — меняет наряд… Сколько подзатыльников перепадало мне от мастера! Не нравилось ему, что глазею в окно. И подмастерья смеялись: «Все море да море, говорят, лучше бы уж ты на девочек поглядывал!»

Келемен слушает. В бараке полутемно, едва можно различить лица людей. Как в зрительном зале. Идет пьеса — только сыграть ее можно однажды.

«Зеленый», видно, выжидает. Ему необходимы туфли. Келемен искоса поглядывает на него и слушает грека. В памяти всплывают слова Курта: «Во что бы то ни стало — найти и вывести. Как? Это уже смотри сам. Хотя бы под носом самого лагерфюрера». Цементный пол — чистый и серый, как бухенвальдское небо… Парень сказал: «Я все равно не верю, что нас уничтожат». А рядом умирают люди… Впрочем, это говорят его восемнадцать лет!

Келемен отправляется дальше. Он обшаривает глазами правую сторону, не выпуская из поля зрения «зеленого».

Вдруг словно ветерок пролетел в мертвой духоте барака. И все пришло в движение. Засуетился чех. Он оставил дома пятерых детей. Как тяжело он дышит, словно кузнечные мехи. Может быть, потому, что всю жизнь проработал стеклодувом? Встрепенулся скульптор Кеппель. Это ему обязан Диас спасением своих туфель. И белорус, которого почему-то прозвали «волжанином», хотя Волгу он и одним глазом не видел.

«Зеленый» в разговоре с греком пообещал, что за туфли устроит его огородником в бухенвальдскую больницу. А больница, как известно, находится под опекой международного Красного Креста. «А за буханку хлеба можно?» — робко спросил кто-то. «Зеленый» почесал лоснящийся затылок и немного погодя кивнул головой.

Люди вдруг отшатнулись друг от друга. Распались, будто частицы атома в химической реакции. Каждый думал о своем спасении. Полумрак стал еще тягостнее.

— Поймите, у меня дома пятеро детей! Разве жена прокормит их? — голос чеха звучал словно из глубокого колодца. Он чувствовал, что слова его не трогают людей!

— Вырастут твои ребята, не пропадут, — отозвался Кеппель. — А вот эти руки, — он поднес их к самым глазам чеха, — должны работать! Десятки скульптур! Они так и стоят перед глазами. Э, да тебе не понять этого…

— Все вы воображаете себя бог знает кем, — заговорил Жибо, молодой парижский энергетик. — Сами себя дурачите. А мне бы только Сену увидеть! Увидеть, как в ней отражается парижское небо, пройтись вечером после работы по улицам. Вот моя единственная мечта. И вам этого хочется. Жить! Да, да, что вы на меня уставились? Хочу жить! Не тяни меня за рукав, я знаю, что ты хочешь сказать! У меня нет пятерых детей, я не умею лепить, но я хочу жить, я люблю жизнь!