Небо остается синим

Сенэш Ласло

Вторая ночь в вагоне… Стучат, стучат колеса… Так редко слышится человеческое слово…

Свеча потухла. Совсем темно. Валерия и Фери снова рядом.

— Я где-то читал, — тихо говорит Илку, — что Бетховен оглох, когда ему было двадцать семь лет. Он находился на грани самоубийства: не мог человек представить себе жизнь без музыки, в вечной мертвой тишине. Тогда он взялся за невозможное: решил победить собственную судьбу. И создал самые замечательные свои произведения — «Четвертую симфонию», «Аппассионату»…

Никогда, даже в самые тяжелые минуты болезни, Валерия не была так полна

решимости бороться за жизнь, за любовь…

— Может быть, нас разлучат силой и в последнюю минуту мы не успеем сказать друг другу самого важного…

Его слова вплетались в перестук колес:

— Мы повенчались в этом вагоне. У меня одно желание: снова увидеть тебя. Они будут пытаться превратить нас в животных, но ты помни: мы должны выйти из этого ужаса людьми.

— Я буду ждать тебя! Тебе не придется краснеть за меня, Фери! — прошептала она еле слышно.

Он знал — любовь умножит ее силы, ее волю. Каждому, кто будет разделять с ней ее страдания, достанется частица их любви…

Свидетели их чувства — измученные, исстрадавшиеся — поняли, как высоко вознеслась любовь над этим кошмаром, втиснутым в глухие стены вагона. Только женщина, которая все время молилась, молчала, отвернувшись от них. Но усталые взгляды других спутников, казалось, говорили:

«Любите, любите!»

И даже те, которым не суждено было дождаться утра, видели в этой любви искру надежды.

Под утро Валерия и Фери забылись, не расплетая рук, в тревожном сне. Проснулись оттого, что поезд замедлил ход. За окном светало.

Со скрежетом отодвинулись двери. Люди молча смотрели на проволочные заграждения концентрационного лагеря. За ними вдали мерцало пламя печей крематория.

— Выходи!

Первыми выпрыгнули из вагона Фери и Валерия.

— Буду ждать тебя, — прошептал Фери.

— Буду ждать, — повторила девушка. — Буду ждать!

И те, кто выбирался из вагона после Фери и Валерии, искали их глазами, а найдя, улыбались им.

Эсэсовцы не могли понять, чему улыбаются люди здесь, на пороге вечной ночи.

Невыполненное поручение

— Цуганг [5] прибыл! — Кто-то просунул голову в дверь тридцатого блока. Мелькнула полосатая шапка, — впрочем, шапка, это международное название, каждая национальность именует ее по-своему.

Келемен еще энергичнее заработал алюминиевой ложкой, словно прибытие в концлагерь новичков его не касалось. Суп как вода — бери да пей. Даже гнилые картофелины выудил из супа третий год самоотверженной борьбы Третьего рейха.

5

Цуганг — пополнение; здесь — новички (нем.)

Когда Келемен добрался до бани, возле новичков уже вертелось много народа. Конечно, здесь был и чех. Он без конца расспрашивал вновь прибывших о своих родных. Что за человек: говорили ему еще вчера — это голландцы. Откуда им знать о южноморавском городке? Так нет же, он не теряет надежды. А вдруг!..

Многие интересовались, нет ли каких вестей с Восточного фронта. Бывает, утром просочится в лагерь незначительная весть, — стемнеет, а новость, глядишь, разрослась, как снежный ком.

Были среди заключенных и такие, которые пытались чем-нибудь поживиться у новичков, используя их растерянность.

Келемену часто приходилось иметь дело с новичками. По поручению Курта. И каждый раз, встречая их, он ощущал дыхание свободы. Ведь они пришли оттуда, с Большой земли. Он ждал встречи с ними, как ждет дождя исстрадавшаяся от зноя земля. Но чаще всего эта встреча приносила разочарование.

Вновь прибывшие были обычно беспомощны, как младенцы. Часами простаивали они на аппельплаце — под дождем ли, в жару ли, покорные, жалкие, не смея попроситься даже по малой нужде.

Келемену понятно их состояние. Ведь его самого когда-то вот так же привезли сюда. И сейчас еще в памяти живет ощущение ужаса, который сковал все тело, когда он увидел бесконечные ряды колючей проволоки под током высокого напряжения, срубленные головы, посаженные на колья. Казалось, эти головы смеялись над его беспомощностью. Почему? Может быть, потому, что он уже успел заглянуть в глаза заключенным и увидел в них свою собственную судьбу? Ты уже не ты, а один из тридцати тысяч…

Но вот тебя кто-то негромко окликнул… Разговорились. Как мало надо слов, чтобы понять: это товарищ. Какое сложное чувство охватывает тебя, когда ты понимаешь, что даже здесь, в самой пасти врага, существует партия. Партия! Новые жизненные силы вливаются в тебя, словно свежая кровь в изможденную, дряблую вену. А к вечеру «они» присылают тебе кашне. Оно старенькое, потертое, но греет так, словно связано из тончайшей на свете шерсти. Да, это было…

Но почему сегодня стража так странно себя ведет? Почему с новичками обращаются так строго? Даже туфли отняли, заменив после дезинфекции деревяшками. Келемену становится не по себе.

Он идет в контору концлагеря. Здесь должен быть Курт, который передает ему партийные поручения.

— Курта нет! — сердито ответил кто-то не оборачиваясь. — У рапортфюрера!

«Неужели здесь что-то знают?» — промелькнула у Келемена мысль. Поползли подозрения, будто прожорливая гусеница по листу.

Захлопнулась дверь. Спускались сумерки. В лагере менялась охрана. Заступала ночная смена. Вели на привязи овчарок. С вышек, крадучись словно воры, потекли мутные лучи эсэсовских прожекторов. Лагерь готовился к краткому отдыху.

Келемен возвратился в свой блок. Злой, ворчливый, — не подходи к нему в такую минуту. «Охрана близко не подпускает… Отняли туфли… Что это значит?» — назойливо, как мухи, роились мысли.

Вдруг в барак зашел Курт. Потребовал сведения: кого из заключенных посылают на дезинфекцию? Келемен понял — это лишь повод для разговора, и поспешно вышел.

Как всегда, Курт сильно картавил. Утром новичков отправляют в расход, надо действовать немедленно.

Келемен хотел еще что-то спросить, но Курт был уже далеко. Келемен стоял как вкопанный, наедине со своими мыслями. Бледная луна безучастно глядела в просветы туч, такая же беспомощная, как он.