Небо остается синим
Шрифт:
Фолькенс затаив дыхание наблюдал за этой сценой. У обвиняемых только начал пробиваться пушок на верхней губе. Четыре года пробыли они в Бухенвальде. Все трое были евреи. Из Гамбурга.
— Ну как? Приятно загорать? — спросил эсэсовец, злорадно сверкнув глазами. И записал номера.
На следующий день тотенкомандо [13] вывезла три трупа. Их закопали в братской могиле. Когда с мертвых снимали одежду, ярко светило солнце.
— Ну вот и загорели! — громко
13
Тотенкомандо — заключенные, которые хоронили мертвых.
— Ты только делай хорошо свое дело!
А Фолькенс добавлял про себя: «Ты датчанин, Фолькенс, с тобой ничего не случится».
Фолькенс места себе не находил. Всюду мерещились испуганные детские лица расстрелянных, высохшая кожа, напоминающая сушеный чернослив. От волнения он ломал все, что попадалось ему под руку, прямо на глазах у охраны. Словно вызывал на поединок судьбу.
Вечером Баняс шепотом сказал ему:
— Ломать надо с расчетом. В самом чувствительном месте. И очень осторожно. Сумеешь?
Фолькенс испугался. Может быть, только сейчас понял он то, что делал сегодня в цехе. Мимо проходили заключенные. Они разговаривали по-французски, по-польски, по-чешски. Их разноязычная речь показалась ему родной, и все же…
— Не могу! — дрогнули губы.
Фолькенс хорошо помнит: Баняс резко повернулся и пошел прочь.
Если бы он мог взять обратно свои слова!
Вдруг образ Баняса стал расплываться, таять…
Скатерть на столе, лекарство на тумбочке — все поплыло куда-то…
Фолькенс очнулся. У изголовья сидит Ирен.
Капли ритмично падают в рюмку.
— Раз… два…
Лить… лать… — доносится снова из глубокого колодца. Ирен считает долго: врач увеличил дозу.
— Вы, сестра, сегодня не скупитесь! — еле слышно шепчет он. Дышится тяжело.
Ирен успокаивает его. Они желают ему только добра, только выздоровления!
— Еще бы! — улыбается Фолькенс, и слова его звучат ехидно.
Ирен боится взглянуть ему в глаза. За этим недоверием и цинизмом что-то кроется. Но что?
Так шли за днями дни, исполненные труда, душевной борьбы. Был конец рабочего дня. Уже перед самым звонком получили приказ перенести станок во вновь отстроенный цех. Последние минуты самые тяжелые. Все измотаны, раздражены. Машина накренилась, и не успел Фолькенс опомниться, как ему придавило ногу.
Он потерял сознание. Пришел начальник цеха. Изругал заключенных, выразил соболезнование потерпевшему.
Фолькенса поместили в лагерную больницу. Больной не работает — значит, ему полагается меньше хлеба, меньше воздуха. Нары здесь в пять этажей, а хлеба дают половину нормы.
Врач, тоже из заключенных, промывает рану и перевязывает бумажным бинтом. Бумажных бинтов не хватает! Надо экономить каждый сантиметр. Повреждено сухожилие. Это счастье. Рана скоро заживет, и он снова сможет ходить.
Возле нар, где лежал Фолькенс, повесили дырявое одеяло. Чтобы отделить от инфекционных больных.
— Можем быть спокойны, — пошутил один из больных, — бациллы не пролезут сквозь эти дыры.
— Спросят разрешения у эсэсовца, — откликнулся другой: — «Герр комендант! Бацилла номер 60 500 просит разрешения…»
Крыша неисправна, и в дождливые дни вода капает прямо на больных.
Лить-лать! Лить-лать…
Всё быстрее, быстрее.
Кто-то из больных повторял в бреду:
— Лить-лать! Лить-лать…
Больные обсуждали лагерные новости. Появилась «американская болезнь». Американский Красный Крест присылал своим соотечественникам посылки. Пленные съедали их в один присест. Начинались спазмы желудка. Одни отправлялись на тот свет немедленно, другие мучались день-два.
Однажды к Фолькенсу в больницу неожиданно явился Баняс:
— Фолькенс, возьми себя в руки! Чтобы тебя завтра здесь не было! Смотри, у тебя губы до крови искусаны!
О последнем разговоре не упомянул ни слова. Будто его и не было.
Но рана не заживала. Небольшая рана на ступне. Величиной с грецкий орех. Здесь раны вообще не заживают. Почему Баняс требует, чтобы он немедленно вернулся на работу? Ведь он не может ступить на больную ногу! Ничего страшного в больнице нет. Эсэсовцы сюда носа не кажут…
Выглянуло солнце. На одну минуту его лучи проникли сквозь дырки в одеяле. Миллиарды бацилл танцевали и кружились. Врач борется с ними. Но это как во время наводнения: спас кухонную табуретку, домашние туфли, а остальное все смыло, унесло.
Утром неожиданно появился гаупштурмфюрер. Тот, который хвалил Фолькенса за хорошую работу. Эсэсовский значок на груди вычищен до блеска.
В больнице все замерло. Заключенные, стоявшие в очереди к врачу, поползли обратно по своим нарам. Убогие хирургические инструменты притаились в ожидании чего-то страшного, неотвратимого.
Дежурный отрапортовал о количестве больных.
Покачиваясь на каблуках, эсэсовский офицер самодовольно выслушивал рапорт.
Начался осмотр. Он проходил с чисто немецкой быстротой и деловитостью:
— Номер? Сколько дней в больнице? Жалобы? Можешь идти! Следующий! Номер? Сколько дней? Можешь идти!
— Быстрее, быстрее, — злобно покрикивал гауптштурмфюрер.
Многие догадывались, что это посещение будет роковым. Они уверяли, что чувствуют себя хорошо, и просили снова направить их на работу. Но гауптштурмфюреру виднее, кто нуждается в отдыхе.
Затаив дыхание, Фолькенс дожидался своей очереди.
Все чаще, все отчетливее доносилось откуда-то сзади:
Лить-лать! Лить-лать!