Небо остается синим
Шрифт:
«Сейчас, сейчас!» — подбадривает себя Цап.
— Возьмите! — через силу выдавливает он и быстрым движением кладет хлеб на тачку. Отдергивает руку, словно прикоснулся к раскаленному железу.
Цап круто поворачивается. Сколько шагов? Тридцать шесть, тридцать семь, тридцать…
И трех шагов не сделал заключенный номер 117 234, как вдруг… Бешеный лай собаки. Свист палки. Крик. Появился комендант лагеря. С моноклем в глазу. Он так кричал, что на груди его позвякивали медали.
Без одной минуты двенадцать. Сейчас будут, раздавать горячую воду, именуемую черным
Резким движением руки комендант остановил заключенного, и тут же подбежали немец-эсэсовец и капо. Откуда они взялись? Янош Цап-младший стоит окаменев, навытяжку. Не шевелясь, не мигая. Между ним и Яношем-старшим стоит комендант, расставив ноги. Отец молчит. Ветер шевелит его седые волосы. На лице ни тени испуга.
— Где ты стащил этот хлеб?! — кричит комендант.
На старика с лаем кидается овчарка.
Молчание.
«Не выдавай меня, дорогой отец!» — Янош Цап-младший умоляюще глядит на отца. Зубы его дробно и отвратительно стучат.
А старик стоит безмолвный и неподвижный.
Снова по-немецки что-то орет комендант. Даже немец-эсэсовец с перепугу не понимает его. А капо уже действует. Он все отлично понял. Выхватив из тачки буханку, он левой рукой стискивает голову старика и изо всех сил запихивает хлеб ему в рот.
В тачку падают тяжелые, как камни, кровавые комья хлеба. Кровь быстро темнеет, становится бурой, коричневой.
Капо никак не может выполнить дикую прихоть начальника. Старик намертво сжал челюсти. Вспухли разбитые в кровь губы, но он не разжимает их.
Вне себя от ярости комендант указывает тростью на Яноша Цапа-младшего.
Неужели он догадался?
— Немедленно пристрели эту собаку!
Янош Цап, доброволец эсэсовских войск Третьего рейха, холодеет от ужаса. Плывет груда кирпичей на тачке, в глазах мелькают беспорядочно разбросанные камни, доски, рельсы. С лица отца падает бумажная повязка.
«Янош Цап-младший, на этот раз ничем не могу тебе помочь!» — кажется, говорит кровавый отцовский глаз.
Захлебывается бешеным лаем овчарка. Трость со свистом разрезает воздух. Старик ничком валится на землю. Падая, он зацепился за тачку, и она перевернулась. Камень покатился в сторону.
Янош Цап-младший стоит неподвижно. Внутри у него что-то беззвучно хлюпает. Рука судорожно вцепилась в автомат. На лбу выступает пот. Он делает все, чтобы казаться спокойным. Но вот по правому виску поползла одна капля, другая, третья… Он с ужасом чувствовал, что не в силах их удержать. Но еще страшнее вытереть пот. Комендант, конечно, заметит — и тогда всему конец. Расстрел на месте. Господи, хоть бы не заметил. Вот уже и под левым глазом повисла большая тяжелая капля. Еще одна. Нет сил стоять. Оружие кажется невыносимо тяжелым.
Как быстро работают сапоги. Особенно старается разъяренный капо. Мелькают красные и коричневые полосы — сжавшееся в комок тело отца в арестантском халате. Потом все смешивается. Разве он может устоять один против всех? Это было бы безумием. Да, да, настоящим безумием. Главное, чтобы его не заметили.
Вдруг голова отца как-то неестественно поворачивается в его сторону. Теперь отец смотрит на него в упор. Впервые за эти дни!
И тут прозвучал приказ.
Как, это должен стрелять он, Янош Цап? К нему обращается сам комендант лагеря! Он видит теперь только коменданта, слышит только его слова.
— Есть! — отвечает он, не узнавая своего голоса, и стремглав бросается вперед, сжимая в руках автомат. Сердце заключенного, Яноша Цапа-старшего, сделало свой последний удар.
После обеда доброволец Янош Цап не явился на пост. Его послали на охрану картофельного склада.
…А вскоре окончилась война.
В бухенвальдском лесу под каждым кустом валялись эсэсовские униформы.
Янош Цап давно припрятал штатский костюм. Не слишком нарядный, но и не очень бедный. Он будет походить в нем на мирного торговца или мастерового.
Домой, домой! Теперь уже ничто не помешает ему стать полноправным хозяином мельницы. Скоро он увидит Марику… А то, что произошло в лагере, со временем позарастет мохом забвения…
И вот сегодня здесь, в Чопе, он получил последний непоправимый удар. Пишта сказал:
— Говорят, что Марика из-за тебя… ну, как сказать… покончила с собой. Повесилась возле крыльца несколько дней тому назад… Ей передали, что ты… ну, это… даже язык не поворачивается… будто ты застрелил отца родного. Да ты не того… Мало ли что могут наболтать! — он облегченно вздохнул, оживился. — Люди всегда что-нибудь придумают, правда, Яни? — Пишта искренне сочувствовал Яношу. Конечно, это какое-то недоразумение. Иначе он не приехал бы домой. — Да ты не падай духом, дружок!
Янош залпом выпивает остатки вина. Бутылка пуста. А сосед продолжает твердить:
— Не горюй! Вот приедет швейцарский Ротшильд… он…
Швейцарский Ротшильд. Мельница. Марика. Пятьдесят метров. Семьдесят строевых шагов. А немец эсэсовец сказал после выстрела: «Отлично! Вот теперь я вижу, что ты наш! Настоящий солдат Третьего рейха!»
— Посадка на поезд Чоп — Батево — Берегово на втором пути!
— Чоп — Будапешт — Вена на третьем пути!
Два поезда стоят рядом, окна в окна. Два огромных стальных коня в упор смотрят друг на друга.
— Наша станция как лакмусовая бумага, — сказал железнодорожник. — Сразу видно, что к чему.
— Сюда, сюда, на второй путь! — хватает Цапа за руку один из его попутчиков, с которым он утром вместе вышел из вагона.
— Вам не на тот поезд! — слышит Янош окрик агента.
Он в последний раз окидывает взглядом береговский поезд и, тяжело волоча ноги, плетется за агентом на третий путь…
Глыба
Нет, не будет конца у этой зимы! Ожесточенный мороз явно поступил на службу к нацистам. Он старался выморозить из нас все тепло до последней капли. Мороз и охрана не давали нам жить. Смерть скалилась в ехидной улыбке, глядя на ворох бумаг и тряпья, которыми мы пытались защищаться, и безмятежно продолжала позвякивать косой. Впрочем, стужа терзала только нашу плоть, дух был ей не подвластен.