Нецензурное убийство
Шрифт:
Еще прежде чем Зыга вошел в кабинет коменданта, он уже знал, что его предсказания относительно того, кто дальше будет вести дело Биндера, подтвердились на сто процентов.
Судебный следователь Рудневский, хоть и носил котелок, оказался вполне симпатичным человеком, вопреки предчувствиям Мачеевского при первой их встрече над трупом Биндера. При виде младшего комиссара он даже встал и подал ему руку.
— Итак, на вас свалилось очередное убийство? — спросил он. — Я в том числе и по этому вопросу.
Зыга пожал ему руку и сел. В комнате
— Конечно, убит государственный служащий. Догадываюсь, что вы, пан судебный следователь, это дело также рассматриваете как приоритетное.
— Да, разумеется. — Рудневский вздохнул. — Хотя вы сами понимаете, что убийство редактора Биндера, как более взбудоражившее… — Он умолк. Как заметил Зыга, он был не только симпатичный, но и застенчивый. Редкость в его профессии.
— Короче говоря, — вмешался старший комиссар Собочинский, — убийство Биндера принимает следственное управление, а вы займетесь убийством Ежика.
Мачеевский спокойно кивнул, как будто как раз на это и рассчитывал, питая надежду, что воеводская комендатура вместе с телом Биндера заберет и Томашчика.
— Младший комиссар Томашчик останется, — объявил Собочинский. — Прокуратура опасается эскалации политических преступлений, поэтому пан судебный обратился к пану коменданту с предложением усилить с этой точки зрения ваш отдел.
Зыга бросил взгляд на Рудневского. Да, вне всяких сомнений, им не двигали никакие дурные намерения. Однако нет ничего хуже наивности в сочетании с благими побуждениями.
— Если у вас появится какая-либо ценная информация по делу об убийстве Павла Ежика, буду признателен, если вы незамедлительно меня уведомите. — Судебный следователь встал и надел на голову свой старомодный котелок.
— Разумеется, можете на меня рассчитывать, пан судебный, — буркнул младший комиссар.
Едва он вернулся к себе, зазвонил телефон. Он подумал, что, возможно, у медика уже есть результаты вскрытия трупа цензора, но это был Закшевский.
— Привет, Зыга. Хочу с тобой расплатиться, — сказал он.
— Эка, какой ты шустрый. — Мачеевский посмотрел на часы. — Сейчас два, ну как, через пятнадцать минут в «Европе»?
— Шутишь? Почему тогда сразу не в комиссариате?!
— «Под стрехой»?
— Рановато еще по девкам. Кравецкая, 2. Из сеней направо. Спросишь Симху Гольдмана.
— Весьма кошерно с твоей стороны. Не выходи оттуда, я уже иду.
Крафт поднял голову от протоколов с допросами знакомых Биндера, которые как раз приводил в порядок для передачи в следственное управление. Он ни о чем не спросил.
Зыга вышел из комиссариата и двинулся быстрым шагом по улице Сташица. Дождь перестал, даже проглянуло солнце, но в сторону больницы Младенца Иисуса по сточной канаве несся бурный поток. Мокрая гильза от папиросы как раз миновала разваливающийся риф лошадиного навоза, и ее подхватило ветром. У здания телефонной станции, на другой стороне улицы, стояла заплаканная женщина, устремив взгляд в угловое окно детской больницы.
Мачеевский отвел глаза. Женщина напомнила младшему комиссару, как три года назад какая-то сила привела его ночью после службы к больнице для взрослых напротив высматривать в пустом окне знакомую тень. Он тогда не увидел жены, вообще уже больше ее не увидел, и, может, оно и к лучшему, что так все вышло…
Он повернул за угол и миновал крутой спуск, направляясь к перекрестку со Свентодуской. Здесь брусчатка была почти сухая, вода уже давно стекла. Напротив какой-то старичок с медалями, позвякивающими на старом демисезонном пальто, еле-еле семенил по тротуару: пройдет пару шагов и остановится, опираясь о стену здания. Зимой этот спуск на улице Сташица превращался в настоящий каток, и множество людей, не только деды-ветераны, ломали тут себе руки, ноги и шеи. Даже кареты «скорой помощи» выбирали тогда более длинную дорогу через людное Краковское Предместью или узкую Зеленую.
Он прошел мимо автовокзала и двинулся дальше по Ковальской. Запахло выпечкой из близлежащей еврейской пекарни; несмотря на праздник, сквозь приоткрытую форточку доносилось хоровое чтение по складам из какого-то хедера на Надставной, флаги в окнах тоже исчезли. Большинство магазинов и мастерских были, однако, закрыты, а по улице сновало не так уж много прохожих.
Зыга посмотрел на часы: почти двадцать минут третьего, он проделал весь путь в рекордном темпе. Закшевский мог еще и не успеть вернуться, откуда он там звонил, потому как на Кравецкой телефонов не было ни у кого, это точно.
Младший комиссар докурил папиросу на углу Ковальской и Широкой, у каменного дома с небольшим садиком, притулившимся к остаткам старых городских стен. Там, у бурлящего водозабора, рос раскидистый клен, «еврейский бонсай», как он назвал это дерево, прочитав в «Экспрессе» статью о японском садовом искусстве.
Внезапно Мачеевский почувствовал спиной чей-то взгляд. Он обернулся, но увидел только сгорбленного еврея — наверное, грузчика, которому тяжелая работа добавила десяток лет и жестоко согнула спину. Зыга отшвырнул папиросу и направился дальше к арочному переходу под улицей Замковой. Хоть все и называли его Засранными Воротами, чаще там воняло мочой.
Свержавин с минуту смотрел на Мачеевского, а когда сыщик ушел, расправил плечи. «Чего флик этот здесь вынюхивает?» — беспокойно подумал он, однако, поскольку младший комиссар направился в другую сторону, счел встречу случайной. У него была хорошая память на лица, достаточно одного взгляда. Да, именно этот полицейский вчера приказал его прогнать от дверей комиссариата, когда Свержавин, в тот момент в лохмотьях бездомного пьяницы, сознавался в убийстве Биндера.
Предварительно он этого не планировал, но пошел к участку, как за епитимией или на суд Божий; пусть Христос Спаситель сам решит, должен ли Его недостойный слуга ходить на свободе или вернуться в тюрьму. Как множество безумных замыслов Свержавина, эта наглая проверка бдительности люблинской полиции оказалось весьма удачной. Она неопровержимо доказывала, что подозрения сыщиков блуждают где-то далеко, и ничто не указывает ни на него, ни тем более на его заказчика.