Нечаев вернулся

Семпрун Хорхе

Потом он вынырнул из этого провала, из этого неподвижного смерча, и очутился на улице Ульм.

Но это не было воспоминанием, картиной памяти, обретением прошлого. Нет, он находился на улице Ульм сейчас, вот в эту минуту, как бывает во сне. Он сидел на семинаре но Платону с Эли Зильбербергом и Даниелем Лорансоном.

Даниель повернулся к нему, но у него не было глаз. Не было даже лица. Марк знал, что это Даниель, знал совершенно точно. Но вместо его черт он видел лишь какую-то неровную поверхность. Вроде пемзы, застывшей лавы.

И в слепящем свете этого длящегося в настоящем мгновения, затмившем для него все вокруг, как будто случайно засветили отснятую фотопленку, в резком свете этого воспоминания — ибо приходилось все-таки смириться и назвать это воспоминанием, за неимением более подходящего слова, — Марка пронзило вдруг острое, тревожное предчувствие — уверенность в неотвратимости беды.

Он сделал неимоверное усилие, чтобы встряхнуться, вновь овладеть своим телом, рассудком. Словно натянул рывком поводья и остановил понесшую лошадь.

Дрожащей рукой он поставил Платона обратно на полку.

На аэродроме в Бангоре, прежде чем сесть в маленький самолет компании «Бар Харбор» на Бостон, он обязательно позвонит Беа. Нет, не Беа, Беатрис! Сегодня у нее в лицее нет занятий и она должна быть дома.

Все началось неделю назад, десятого декабря.

По крайней мере, когда старший комиссар Роже Марру будет записывать на пленку его показания в больничной палате, Марк Лилиенталь начнет свой рассказ именно с десятого декабря. Он не будет мяться. Он будет говорить твердо и внятно, иногда монотонно, словно рассказывая о ком-то другом, а иногда быстро и возбужденно, вспоминая события того дня.

По-настоящему вся эта история началась, конечно, не десятого декабря. Но не всегда можно точно определить, когда началась какая-то история. Да и есть ли вообще четко обозначенное начало у чего бы то ни было? Во всяком случае, ясно одно: их история — история их компании и смерти Даниеля Лорансона — началась не десятого декабря 1986 года.

Тем не менее Марк начнет рассказ именно отсюда. С того дня, когда им явился впервые призрак Даниеля Лорансона.

Итак, десятого декабря, без четверти восемь утра, дверь его комнаты тихонько открылась. Он, в общем-то, этого ждал. С тех пор как Беатрис три года назад, перейдя в шестой класс, переехала жить к нему, она ни разу не забывала поздравить его с днем рождения.

Беатрис присела к нему на кровать. В руках она держала два свертка. В одном, судя по всему, книга. К нему клейкой лентой была прикреплена красная роза. Второй пакет был гораздо больше. И к тому же плоский.

— Вот этот, с розой, от меня, — сказала Беатрис. — А этот от мамы. Она принесла его вчера вечером.

Адриана Спонти тоже никогда не забывала день его рождения.

Беатрис смотрела, как он разворачивает подарки. Марк, разумеется, начал с того, который с розой.

— Что человек чувствует, когда ему исполняется сорок? — спросила она. — Что это для тебя значит?

Это значит, что осталось на десять лет меньше, чем когда исполнилось тридцать. На двадцать — чем когда исполнилось двадцать. Марк никогда не считал прожитые годы, он считал те, что впереди. Каждый день рождения съедал у него двенадцать месяцев жизни. Двенадцать месяцев планов, действия, надежд, начинаний сначала исчезали из его будущего.

— Ничего это для меня не значит, — спокойно соврал он. — Я начну стареть, только когда сорок стукнет тебе. Никак не раньше!

Он развернул первый сверток.

Там была не одна книга, а целых три. Три маленьких тома «Народной и парламентской истории Парижской Коммуны» Артура Арну, вышедшие в 1878 году в Брюсселе, в Социалистическом издательстве Анри Кистемекерса.

У Марка была замечательная библиотека о Коммуне и вообще об истории социальных движений прошлого века, которую он собирал многие годы.

— Потрясающе! — воскликнул он, целуя дочку. — Значит, ты слышала, как я заказывал третьего дня эту книжку?

Он вдруг ПОДНЯЛ бровь:

— Слушай! Это ведь стоит порядочно… Где же ты добыла деньги?

Взгляд ее стал колючим, она поджала губы, но сказала правду. Она всегда говорила правду. Не из страстной любви к истине и не из моральных соображений. А потому что так проще, она знала это по опыту.

— У тебя, старичок!.. Я ведь не граблю банки!

Он постарался не рассмеяться.

— Интересно, как же? Шарила по карманам?

Она пожала плечами.

— Зачем? Ты сам разбрасываешь бабки где попало! Особенно в ванной. Я просто подбирала за тобой две недели, чтобы сделать тебе подарок!

Они вместе позавтракали в его комнате. День начинался прекрасно.

Но десятого декабря был не только день рождения Марка. На десятое была назначена демонстрация лицеистов в знак протеста против бесчинств полиции, из-за которых в ночь с пятого на шестое декабря в Латинском квартале погиб молодой парень.

Марк знал, что Беатрис собирается идти. Он посоветовал ей быть осторожной.

— Быть осторожной — это как? — спросила она. — Когда идешь по улице с друзьями, вокруг сотни таких же ребят и ясно, что правда на вашей стороне?

Он искоса посмотрел на нее, отхлебывая кофе.

— Ты говорила маме, что идешь? Что она сказала?

Беатрис отмахнулась.

— Всякую чушь!

— А все-таки?

— Она заявила, что лучше бы я учила уроки!

— А ты в ответ сказала грубость…

— Не грубость, а правду! — воскликнула Беатрис. — Я сказала, что не имело смысла затевать революцию в шестьдесят восьмом, чтобы теперь рассуждать как мещанка из шестнадцатого округа!

— Твоя мать терпеть не может шестнадцатый округ, — заметил он спокойно.