Неделя в декабре

Фолкс Себастьян Чарльз

На окнах квадратного вестибюля висели шторы с рисунком из оранжевых и коричневых квадратов. Вдоль стен стояло с десяток жестких стульев, на дешевом деревянном кофейном столике лежали старые журналы.

Габриэль был доволен тем, что за все время долгого разговора с Дженни в своей квартире не допустил ни одного серьезного промаха: он смог сохранить показной профессионализм, а Дженни, умница, еще и помогала ему, тактично подтверждая, что это игра, и ничего не говоря о предстоящем процессе. А между тем факт оставался фактом: он чувствовал, что созвездия его мира, так долго сохранявшие неподвижность, в последние несколько дней начали понемногу крениться и покидать прежние места.

И еще

по временам он чувствовал, что его жизнь — не правильное повествование, не последовательность событий, а череда бессвязных картинок, фрагментов какого-то гораздо более пространного сна. И Каталина тоже была таким вырванным из водоворота фрагментом. Все, делавшее жизнь терпимой, основывалось на допущении, что ты вправе ждать вознаграждения или хотя бы постоянства, что способен нечто построить. И Габриэлю было слишком трудно смириться с тем, что и Каталина и чувства, которые он к ней питал, ни к чему подобному отношения не имели; что она была лишь пузырьком, выскочившим на гладь потока и задержавшимся там благодаря совершенному поверхностному натяжению, — пузырьком ничуть ни менее реальным оттого, что он оказался прозрачным, недолговечным и вскоре вновь поглощенным стихией, которая его породила, унесенным течением времени. Все те годы, в какие он знал Каталину и верил, что любит ее, были на деле пронизаны ощущением совсем иного рода: понимание быстротечности времени делало его чувство схожим не столько с любовью, сколько с умиранием. По-настоящему соединиться с нею он мог лишь после смерти, в иных местах, при ином порядке бытия.

Не давало ему покоя и то, что он прочитал в Коране: странная — но при этом мучительно знакомая — ожесточенность утверждений и отсутствие чего бы то ни было, кроме самих этих утверждений. Распространенное историческое объяснение, состоявшее в том, что это качество Корана всего лишь отражает отчаянную социальную и коммерческую потребность арабов Полуострова в современном единобожии — и облегчение, которое они ощутили, когда обрели его, — было привлекательным, но неполным. Габриэль вздохнул. Возможно, иллюзорная реальность этой книги с ее последовательностью «услышанных» назиданий была ничуть не более странной, чем альтернативные реальности, заселявшиеся людьми двадцать первого века.

Выходящие в коридор двойные двери растворились, из отделения вышли трое. Одетая по моде женщина лет сорока с чем-то и подросток, предположительно ее сын. Их сопровождала доктор Лефтрук, главный психиатр «Уэйкли», — Габриэль часто беседовал с ней о состоянии Адама. Доктор Лефтрук ушла за стеклянную перегородку, в свой кабинет, оставив мать и сына в вестибюле. У мальчика были вьющиеся волосы и легкая россыпь прыщей на подбородке. Глаза его казались остановившимися, и Габриэль решил, что беднягу накачали успокоительными. Мальчик смотрел на вестибюль, но явно ничего не видел. Однако Габриэля поразили другие глаза — матери. Лицо ее выглядело растянутым страданием; что-то прорезало между бровями этой женщины глубокую вертикальную линию, оттянуло ее рот вниз, создав мучительную гримасу. Она обнимала мальчика, прижимая его к груди.

— Не бойся, Финн, — услышал ее шепот Габриэль. — Мы о тебе позаботимся.

— Все в порядке, Габриэль, — сказал выступивший из темноты Роб. — Можете пойти повидаться с ним.

— Спасибо, Роб. Кстати, это Дженни.

— Привет. Если Адам покажется вам немного странным, не пугайтесь. Это новый мальчуган всех там растревожил. Чтобы успокоиться, Адаму потребуется какое-то время.

Они прошли по темному коридору, мимо неосвещенной столовой, в которой Габриэль едва-едва различил Вайолет, так и стоявшую у окна подняв в вечном приветствии — а быть может, в прощании — правую руку.

Адама вызвали из задымленной комнаты

отдыха с ревевшим в ней телевизором. Роб отвел всех троих в гостиную для посетителей, Габриэль и Дженни присели.

— Здравствуй, Адам. Это мой друг, Дженни, я привел ее, чтобы познакомить с тобой. Вот, это мы тебе принесли. — Он протянул брату сигареты и жевательную резинку, Адам молча принял их.

Расстроенным он отнюдь не казался, скорее полным уверенности в себе, снисходительным.

— Кто вас прислал? — спросил он, глядя на Дженни.

— Нет-нет. Она… она мой друг, — сказал Габриэль.

— Ты должен жениться, — сказал Адам. — Жениться разрешено на двух или трех.

— Правда? — спросила Дженни.

Габриэль попытался перехватить ее взгляд, предупредить Дженни, что не стоит воспринимать слова Адама слишком буквально.

— О да, — ответил Адам. — А прелюбодеев ждет суровое наказание.

— Об этом сказано в Библии? — спросила Дженни.

— Нет. Так сказал мне Аксия.

— А кто это — Аксия?

— Повелитель, — ответил Адам тоном учителя, разговаривающего с непонятливым ребенком.

— И вы с ним знакомы, так? — спросила Дженни.

— Конечно. А еще есть Творец Бедствий. Понять Творца Бедствий нельзя. Когда он приходит к нам, вы разлетаетесь, как мухи.

— Ты чаю выпить не хочешь, Адам? — поинтересовался Габриэль.

— Если вы живете в пороке, он вас покарает.

— Кто? — спросила Дженни. — Аксия?

— Творец Бедствий. Вы не можете знать, что это будет. Сказать вам?

— Да, — ответила Дженни.

— Огнь пылающий.

И в этот миг Габриэль понял, о чьем неумолимом голосе напомнил ему Коран: о голосе брата.

Пока Адам подробно излагал Дженни свою эсхатологию — кто может спастись, а кому предстоит гореть в огне, как сила и возможность спасения изливаются на мир и как только он один являет собой проводника истины, — Габриэль размышлял о Коране и все яснее понимал, что в нем и в словах Адама присутствует общая красная нить. Он вспомнил об ужасе, пережитом Пророком, когда тому явлены были кары, описанные в суре «Звезда». И когда он, Габриэль, говорил Дженни о том, как различны две реальности, его и Адама, о том, что Адам гораздо сильнее, чем он, верит в свою, в ее надежность, он мог бы сказать в точности то же об испытанном Пророком, о том, что сила и неистовство такого переживания изгоняют любые сомнения.

Подобной же определенностью веры отличались и герои Библии — скажем, Авраам, которому один голос приказал принести сына в жертву, а затем другой повелел сохранить ему жизнь; Авраам ни разу не усомнился в реальности этих голосов, как и Адам ни разу не усомнился в существовании Аксии, — обоих волновали лишь подробности получаемых ими велений. И все великие еврейские пророки слышали голоса и следовали им. Отрок Самуил трижды за одну ночь приходил к пророку Илии, услышав, как голос старика призывает его, и трижды заставал Илию спящим. Иоанн Креститель, исступленный, почти голый, нечесаный, питающийся насекомыми… Он походил на несчастного, которого Габриэль видел одной зимней ночью спящим завернувшись всего лишь в черный пластиковый мешок для мусора, под мостом Ватерлоо — вскоре после того, как психиатрические больницы закрыли, а их пациентов выставили на улицу, «на попечение общества». Скотство. А затем, по крайней мере в Библии, голоса стали раздаваться все реже и реже, и когда явился Христос, ему обрадовались, как первому истинному пророку его поколения, первому человеку, ясно слышащему голос Бога. Как же отчаянно нуждались арабы Полуострова в собственном различающем Голос пророке, каким долгим, наверное, казалось им шестисотлетнее его ожидание. А уж когда Бог пришел к ним… Он пришел с угрозами, твердя: Это так, потому что Я так говорю.