Недоподлинная жизнь Сергея Набокова
Шрифт:
— Боже мой! Что на него нашло? Васе всего-то сорок четыре. Ему еще жить да жить. Зачем он искушает судьбу?
Вид у брата был самый несчастный. Все мы понимали, что судьба тут решительно ни при чем. Когда слуга принес кофе, мама расплакалась. И даже Мадемуазель, предложившая ей лакричную конфетку из запасов, которые она всегда хранила в своем поместительном ридикюле, успокоить маму не смогла.
8
Все лето В. И. Ленин — трусливый немецкий еврей, как называла его тетя Надежда, — укрывшись в своем далеком швейцарском логове, призывал русские войска сложить оружие и заключить сепаратный мир с Кайзером. Красные знамена
Однако в последнее время в поместьях наших соседей начали вдруг загораться риги — среди ночи, самым загадочным образом, — и это внушило нам сомнения в справедливости успокоительных слов отца.
— Будь осторожен, — однажды вечером, после того как пожар уничтожил сарай в Батово, сказала Володе мама. Подозреваю, что она и вовсе запретила бы ему совершать ночные вылазки, да знала, что запрет ее не подействует.
Володя, ухмыляясь, вытащил из кармана кастет:
— Если ко мне кто сунется, я познакомлю его с этой штукой.
Мама нахмурилась:
— А отец знает, что ты носишь ее с собой?
— Он-то и купил мне ее прошлой весной в английском магазине [24] .
— Да что ты! — воскликнула мама. А затем, горестно улыбнувшись, добавила: — Ну, во всяком случае, постарайся не попадать в положения, в которых она сможет тебе пригодиться.
В ответ Володя лишь рубанул кастетом по пустому воздуху.
После его ухода мы с мамой уселись за складную картинку, обещавшую обратиться после ее завершения в Рубенсово «Поклонение волхвов». Как я ненавидел эти начальные бестолковые поиски, когда совершенно не знаешь, за что ухватиться. Мать же, напротив, словно раскладывала рассыпанный перед нею хаос по полочкам — с тем сочетанием детского пыла и взрослой основательности, которое так очаровывало всех, кто ее знал. Я вглядывался в пошедший складками лоб мамы, в ее лицо, на котором застыла недовольная гримаска.
24
По рассказу самого Владимира Набокова («Память, говори»), кастет он выиграл у своего домашнего учителя Ленского, поспорив с ним о том, что «Хижину дяди Тома» написал не Диккенс (как утверждал Ленский).
— Твой отец и брат так похожи один на другого, — вдруг сказала она. — Право же. Оба считают себя бессмертными.
Она подняла на меня ласковый взгляд, потом взяла наугад кусочек картинки.
— Ты в этом смысле намного разумнее.
Вряд ли она понимала, насколько опасные вещи ношу я в себе — не в кармане, но в сердце.
В тот вечер я улегся в постель пораньше, с завистью думая о том, каким разнообразием благ и богатств обзавелся в последнее время Володя — от любимой девушки до кастета и до Рождествено. Около трех утра, в самый разгар запутанного сновидения, в котором Олег обвил меня руками и почти уж… В чем состояло это «почти», я не узнал, поскольку меня разбудил громкий крик.
— Поехали, поехали все! — кричала моя мать, бежавшая по коридору и стучавшая в каждую дверь.
У моста, по которому Варшавское шоссе пересекает Оредежь, горела давно заброшенная конюшня.
Русский человек любит пожары. Такова одна из странностей нашей национальной души, и, хотя сам я обаяния их никогда до конца не понимал, наблюдать эту странность мне доводилось довольно часто. В городе ли,
Мама тоже была в этом отношении русской до мозга костей. Весь ее — и немалый — западный лоск слетал с мамы, точно шелуха, и из-под него проступало нечто необузданное, схожее с песнями, которые мы слышали в модных цыганских ресторанах, что стояли на островах в устье Невы.
Все еще полусонный, я присоединился к моим сестрам, четырехлетнему брату Кириллу и их гувернантке мадемуазель Гофельд, занявшим места в старом шарабане. Цыганов уже увез в нашем автомобиле маму с ее новой таксой. Володи, разумеется, нигде видно не было, и его отсутствие повергло моих сестер в немалый испуг.
— Понятия не имею, куда он подевался, — сказал я им, сидя в шарабане, все больше отстававшем от стремительного авто. — Вы лучше у мамы спросите.
Слова эти явно не понравились мадемуазель Гофельд, близкой подруге мамы, хорошо знавшей, какую тревогу внушают той ночные блуждания Володи.
Непривычный час, возбудивший меня до последней крайности сон об Олеге, приступ норовистого упрямства — все это, соединившись, странно воодушевило меня.
— Не исключено, что наш-то брат конюшню и поджег. И мы застанем его на месте преступления, ха-ха-ха, — весело продолжал я, и девятилетняя, обожавшая старшего брата Елена немедля залилась гневными слезами, до того обильными, что их хватило бы для тушения и самого сильного пламени.
— Довольно, — строгим тоном произнесла мадемуазель Гофельд.
Но я еще не закончил. Я и сам себя удивил, когда под покровом тьмы, едва-едва рассеиваемой оранжевым заревом далекого пожара, прижал ладони к груди и запел-застонал:
— Он влюблен. Наш юный пастушок влюблен. Он сгорает от любви: пожары сердца озаряют его путь, пламя желания. О, роскошный жар в крови! О, герой нашего времени!
Весело мне было до чрезвычайности, я даже заикаться перестал. Елена, Ольга, мадемуазель Гофельд смотрели на меня во все глаза. Наш кучер, Захар, и тот обернулся, желая убедиться, что с его пассажирами не стряслось ничего дурного. Я различил в темноте, как он покачивает головой, слушая произносимые молодым барином глупости.
— Ты пьян? — спросила Ольга. — Признайся, ведь пьян.
— Пьян от любви, — взвыл я, не зная уже, от чьего имени говорю, Володиного или своего. — Любовь опьяняет сильнее сливянки, — вопил я. — Сильнее, чем водка, шампанское или «токай»…
Конец моему вдохновенному концертному номеру положило лишь наше прибытие на место пожара. Сюда уже съехалась целая праздничная толпа — кто на чем: в коляске, в автомобиле, на велосипеде, верхом, на возу сена. Из стоявшего за рекой Батово прикатили бабушка Набокова, Христина, тетя Надежда, а с ними и разномастная свита слуг и служанок, которые образовали бестолковую до нелепости пожарную бригаду и таскали из реки воду к ставшему уже неукротимым пламени.
Внимание мое привлекла парочка молодых деревенских парней, обменивавшихся на самом краю толпы добродушными пинками.
Я видел их несчетное множество раз — для меня они были двумя безымянными винтиками в сложной машине нашего поместья. Теперь же пламя пожара преобразило их. Или у меня всего лишь разыгралось воображение? Чем дольше я наблюдал за ними, проворно пинавшими друг друга, а после повалившимися кучей на землю, тем с большей уверенностью понимал: у них есть некая общая тайна. Ни малейшего доказательства этого я не имел, если не считать таковым алогичность желания, но, когда батовский слуга, старый косоглазый татарин, заехал одному из парней в ухо и приказал обоим заняться тушением пожара, я вдруг понял, что конюшню подожгли именно они.